Если в Шанхае разразилась экономическая катастрофа, то в Южном Хонкю она вылилась в массовую человеческую трагедию. Все труднее становилось находить работу. Аббатиса Антония выбивалась из сил, пытаясь держать на плаву кухню для бедных, но источники ее существования один за другим пересыхали. Несколько сот живых скелетов все еще работали на ремонте шоссе, ведущего в Лунгхоа, и отчисления из их нищенских заработков стали для других единственной надеждой на выживание. Надо сказать, многие из «дорожников» мастерски делали свое дело — давал о себе знать стаж в Дахау.
Перенапряжение и недоедание превратили профессора Зигмунда Менделя в сгорбленную тень самого себя. А в одно далеко не прекрасное утро больница, существовавшая его заботами, осталась без лекарств, без перевязочных материалов, даже без йода.
Отчаяние в гетто достигло своего апогея.
Хотя даже сюда долетали слабые отзвуки далеких битв на Европейском и Тихоокеанском театрах военных действий, они не меняли сколько-нибудь заметно настроение отчаянной безнадежности. Даже неподтвержденные вести о капитуляции Италии, неудержимом марше Красной Армии к границам Германского рейха, или о взятии американцами Маршалловых островов, Филиппин и Окинавы, воспринимались скептически — как очередные фантазии болтливых стариков.
Парадоксально, но факт: именно дни и месяцы всеобщей депрессии стали периодом расцвета для «филармонии» Теодора Вайсберга. Скрипач безвозвратно потерял все — от Элизабет до последней надежды выжить — и потому без оглядки ушел в спасительный мир музыки. Японские военные альпинисты все-таки взобрались на развалины водонапорной башни и спустили вниз останки двоих ее защитников. Бывший флейтист Симон Циннер погиб, и оркестр лишился своего организационного гения. Но чтобы собрать музыкантов, уже не требовались особые усилия: большинство из них были безработными и сами спрашивали, когда пагода-синагога будет свободна для очередной репетиции. Полуголодные, они, казалось, играли с особенным вдохновением, и время от времени аббатисе Антонии удавалось выделить для них по тарелке супа или миске рисовой каши.
Так бывает, что именно в момент полной безнадежности и отчаяния, когда положение кажется совершенно безвыходным, ситуация резко и в корне меняется. Ночь особенно темна перед рассветом. А в тот прекрасный солнечный день оркестр Хонкю играл в несколько странном составе, далеком от каких бы то ни было представлений о филармоничности, и не в синагоге, а прямо во дворе завода металлоконструкций. Под управлением Теодора Вайсберга он исполнял коронный номер кармелиток — «На прекрасном голубом Дунае». Благодарные монахини смешались с оркестрантами. В музыкальном отношении результаты были далеки от идеала, но никто не обращал внимания на такие мелочи. Сотни пар вальсировали по утоптанной до каменной твердости голой земле, чувствуя себя как на весеннем балу Венской оперы.
Было 9 мая 1945 года. Днем раньше война в Европе закончилась.
Когда беженцы из Германии и Австрии прибывали в Шанхай, китаянки-монахини встречали их этим вальсом, а теперь они готовились проводить их в обратный путь.
Давно, уже очень давно эти люди не ощущали себя по-настоящему счастливыми. Пришел конец их мытарствам среди невиданного, беспрецедентного в истории человечества всемирного бедствия. В веселом танце кружились стар и млад, и сердца их замирали от счастливого предчувствия: скоро домой!
Вот тогда-то и разразилась очередная трагедия, оставшаяся в памяти всех, кого она коснулась, как самый ужасный день их жизни. Небо вдруг потемнело: сотни бомбардировщиков волна за волной заходили на город, расстилая над ним бомбовый ковер.
— Японцы! — крикнул кто-то. — В укрытие!
Началось паническое, беспорядочное метание. У многих мелькнула одна и та же мысль: вот, на Западе, в Европе, Германия уже капитулировала, а эти что? Решили показать, кто хозяева положения? Но зачем бомбить Шанхай, он же и так у них в руках?!
Как горько они ошибались: это были не японские самолеты.
Поднимаясь с базы на только что занятой Окинаве, американские «летающие крепости» волна за волной шли на Шанхай и систематически разрушали его до основания. По всей протяженности Нанкинской улицы фасады домов обрушились на мостовую, обнажив, как на театральной сцене, спальни, кухни, внутренности гостиниц, ресторанов и магазинов… Обезумев от ужаса, люди метались в непроницаемо-черном дыму среди валившихся на них стен и пламени вспыхнувшего пожара под неумолчный, сводящий с ума гул бомбардировщиков. А рейд все не кончался — волна за волной, волна за волной сбрасывали свой смертоносный груз самолеты. Методично, спокойно, беспрепятственно: ведь японская противовоздушная оборона была совершенно подавлена.
Никто не знает — то ли американские пилоты приняли что-то в Хонкю за военный объект, то ли болван-навигатор дал им ошибочные координаты, но последняя ковровая бомбежка обрушилась именно на этот район, причем на самый центр Зоны, на Внутренний город!
Перенаселенный квартал, где люди ютились в саманных и дощатых лачужках, буквально взлетел на воздух. Дым, пыль, крики, детский плач — какофония войны, над которой доминировал равномерный, мощный, устрашающий рев самолетов. Но вот кто-то узнал огромные американские «летающие крепости», столь отличные от маленьких, юрких японских самолетов. Только тогда до людей, всего несколько минут тому назад вальсировавших под музыку Штрауса, дошла парадоксальная, абсурдная, совершенно бессмысленная истина: Америка уничтожала тех, кто связывал с нею все свои надежды!
Раввин Лео Левин взобрался на крышу своей импровизированной синагоги, уже горевшей однажды во время японских бомбардировок, и грозил кулаком небу, крича:
— Сволочи! Идиоты недоделанные! Вы что, не видите, куда падают ваши бомбы?! Эй, слышите меня, мерзавцы несчастные?!
Но мерзавцы его не слышали. С такой высоты вряд ли кто-нибудь из них вообще заметил маленького взлохмаченного человечка, грозившего им кулаками с крыши какой-то пагоды…
Несколько десятков обитателей гетто погибли. Профессор Мендель, засучив рукава, боролся за жизнь раненых. Как могли, ему помогали женщины: еврейки, китаянки-монахини… Они рвали на полосы простыни и рубашки, ведь других перевязочных материалов не было. На дезинфекцию шла рисовая водка, которую принесли из разбитых бомбами уличных забегаловок, а раненых, за неимением кипяченой воды, умывали даже пивом.
Никто не заметил, когда рядом с профессором Менделем оказался полковник императорской медицинской службы доктор Окура.
— Я пришел помочь, — просто сказал он, снимая свой форменный китель.
— Спасибо, конечно, — с горечью ответил Зигмунд Мендель, — но что мы можем, даже вдвоем, без риванола, без йода, марли, шприцов, эфира, адреналина?! Это ад — у меня ничего нет, буквально ничего!
— Я знаю, — сказал японец. — Ваш раввин мне сказал. Все будет.
Спустя короткое время перед больницей Хонкю, устроенной в бывшей школе, остановился санитарный фургон с красным крестом и надписью по-японски и по-английски: «Шанхайский военный госпиталь». Двое санитаров-японцев принялись разгружать коробки с медикаментами и перевязочным материалом, причем, в таких количествах, которые в последние годы профессору даже не снились.
…Потом наступила гробовая тишина. Солнце давно уже село за шанхайский горизонт, затянутый пеленой дыма, близился к концу девятый день мая, но двое мужчин по локоть в крови — один, профессор, выдворенный из Германии, потому что он еврей, и другой — японский полковник, оказавшийся в Хонкю, потому что он просто человек, — продолжали бороться за жизнь людей…
ФИНАЛ СИМФОНИИ № 45 ЙОЗЕФА ГАЙДНА, «ПРОЩАЛЬНОЙ»
Adagio
С того майского дня прошло несколько месяцев, и Шанхай снова стал подниматься из руин.
На этот раз провожавшие суда монахини не играли никаких вальсов: половина их инструментов взлетела на воздух во время бомбардировки, а за ними и ноты, которые теперь, как ласточки, сидели на телеграфных проводах и прибрежных деревьях, а может даже клевали зернышки прямо из-под ног пассажиров, поднимавшихся по трапу на борт парохода. Даже если бы у них были инструменты, что толку? Как сердито заметила аббатиса Антония: «Попробуйте сами дуть в тромбон, когда вы плачете!»
Она действительно плакала, обнимая на прощанье раввина. Ни он, ни она и словом не обмолвились об оставшемся за ней долге в восемь бобовых зерен: при их последней игре этот хитрец Лео Левин выудил откуда-то каре десяток!
Люди тянулись и тянулись вверх по трапу, поднимаясь на борт огромного океанского лайнера. Уже шестого по счету — и, на данный момент, последнего. Последнего рейса назад, в Европу.
