Он упросил мать вернуться к нему. Она переехала. Теперь они долгими вечерами сидели вдвоём в гостиной и молчали, пытаясь найти утешение друг в друге. Миссис Китинг ничего не советовала и ни в чём не упрекала. В её отношении к сыну появилась какая-то новая пугливая нежность. Она подавала ему завтрак, хотя у них была прислуга; она готовила его любимые блюда — французские блинчики, именно такие он любил, когда ему было девять лет и он болел корью. Если он замечал её старания и говорил ей что-нибудь приятное, она кивала головой, моргала, отворачивалась и удивлялась, что это делает её такой счастливой и отчего при этом на глаза её наворачиваются слёзы.
Она неожиданно спрашивала его после долгого молчания: «Всё будет в порядке, Пит? Правда?» И он не спрашивал, что она имеет в виду, а тихо отвечал: «Да, мама, всё утрясётся», стараясь, чтобы его голос звучал убедительно.
Однажды она спросила:
— Ты счастлив, Пит? Правда?
Он посмотрел на неё и понял, что она не смеётся над ним, — её глаза были широко раскрыты и испуганы. И так как он не мог ничего ответить, она вскрикнула:
— Но ты должен быть счастлив, Пит! Должен, иначе для чего же я жила?
Он хотел встать, обнять её и сказать, что всё будет хорошо, — и вдруг вспомнил, как Гай Франкон сказал ему в день свадьбы: «Я хочу, чтобы ты гордился мной, Питер… Хочу знать, что я кое-что сумел, что моя жизнь не была бессмысленной». И он не смог даже пошевелиться. Он ощутил вдруг что-то, чего не следовало осознавать, о чём не надо думать, и отвернулся от матери.
Однажды вечером она неожиданно сказала:
— Пит, я думаю, тебе надо жениться. Мне кажется, тебе будет лучше, если ты женишься.
Он не знал, что ответить, и пока подыскивал что-нибудь ободряюще весёлое, она добавила:
— Пит, а почему бы тебе… почему бы тебе не жениться на Кэтрин Хейлси?
Он почувствовал, как ярость заволакивает ему глаза, давит на припухшие веки, но, посмотрев на её приземистую маленькую фигурку, беззащитно застывшую с какой-то доведённой до отчаяния гордостью, готовую принять от него любой удар, заранее оправдывая его, понял, что это самый храбрый поступок в её жизни. Гнев отступил, он почувствовал, что её боль острее, чем его ярость, вяло махнул рукой, выражая этим жестом всё, и только сказал:
— Мама, давай не…
В конце недели, не часто, раз или два в месяц, он исчезал из города. Никто не знал куда. Миссис Китинг беспокоилась, но ни о чём не спрашивала. Она подозревала, что у него есть женщина, не очень порядочная, иначе он не молчал бы и не был так мрачен. Миссис Китинг поймала себя на том, что надеется, чтобы у отвратительной и жадной потаскушки, в лапы которой он попал, всё же хватило ума женить его на себе. А он отправлялся в хижину, которую снял в захолустной горной деревушке. Там у него были краски, кисти и холсты. Он не знал, почему вернулся к неосуществлённой мечте своей юности, которой его мать пренебрегла, направив его интересы в область архитектуры. Он не мог бы объяснить, что именно вновь вызвало это непреодолимое желание; но он нашёл эту хижину, и ему нравилось ездить сюда.
Он не мог утверждать, что ему нравится рисовать. Рисование не приносило ему ни удовольствия, ни облегчения, это было скорее самоистязанием, но для него это не имело значения. Он сидел на парусиновом стульчике перед маленьким мольбертом и смотрел на склоны гор, лес и небо. Какая-то тихая боль была его единственным ощущением, именно это он хотел выразить — робкую, невыносимую нежность к тому, что его окружало, но что-то сдерживало, парализовало его волю. Однако он продолжал попытки. Он понимал, что получается плохо — неуклюже, по-детски. Но это не имело значения. Этого никто не увидит. Перед возвращением в город он осторожно складывал холсты в углу хижины. Он не испытывал ни удовольствия, ни гордости, только — когда одиноко сидел перед мольбертом — умиротворение.
Он старался не думать об Эллсворте Тухи. Какой-то смутный инстинкт подсказывал ему, что, если он хочет сохранить зыбкое ощущение безопасности, лучше не вспоминать о Тухи. Поведение Тухи могло иметь только одно объяснение, которое Китинг предпочитал не формулировать в словах.
Тухи отдалился от него. Интервалы между их встречами увеличивались год от года. Он смирился, объясняя это тем, что Тухи очень занят. Озадачивало то, что Тухи перестал писать о нём. Он убеждал себя, что есть более важные темы. То, что Тухи раскритиковал «Марш столетий», было для Китинга ударом. Он сказал себе, что заслужил это. Он принимал любые упрёки. Он сомневался в себе. Он не мог сомневаться в Эллсворте Тухи.
Нейл Дьюмонт заставил его вновь мысленно вернуться к Эллсворту Тухи. Нейл раздражённо говорил о состоянии, в котором находится мир, о том, что прошлого не воротишь, об изменениях как законе всего живого, о приспособляемости и о том, что все должны быть в равном положении. Из его длинной, запутанной речи Китинг понял, что бизнесу, как они его понимали, пришёл конец, что всё руководство, нравится им это или нет, примет на себя правительство, что частное строительство дышит на ладан и вскоре только правительство будет им заниматься; что надо присоединиться к государственным фирмам сейчас, если у них вообще есть желание продолжать работать.
— Посмотри на Гордона Прескотта, — сказал Нейл Дьюмонт, — он заполучил премиленькую монополию на проектирование жилых домов и почтовых павильонов. Посмотри на Гэса Уэбба — примазался к шайке вымогателей и прёт напролом.
Китинг не отвечал. Нейл Дьюмонт высказывал вслух его собственные невысказанные мысли; он знал, что скоро ему придётся столкнуться с этими проблемами лицом к лицу, но хотел, чтобы это случилось как можно позже.
Он не хотел думать о Кортландте.
Кортландт был государственным проектом жилой застройки в Астории, на берегу Ист-Ривер. Этот проект задумывался как гигантский эксперимент возведения домов с максимально низкой квартирной платой, эталон для всей страны, для всего мира. В архитектурных кругах этот проект обсуждался больше года. Были выделены необходимые средства, было выбрано место — но не архитектор. Китинг не мог признаться даже себе, как сильно хотел получить этот подряд и как мало у него было шансов.
— Послушай, Пит, давай называть вещи своими именами, — сказал Нейл Дьюмонт. — Мы обречены, приятель, и ты это знаешь. Может, продержимся ещё год-два благодаря твоей репутации. А потом? Это не наша вина. Просто частное предпринимательство умирает, и эта тенденция крепнет. Это исторический процесс. Волна будущего. Так что нам следует найти свою доску для сёрфинга, пока у нас ещё есть время. И такая хорошая, крепкая доска есть и ждёт парня, который достаточно сообразителен, чтобы схватить её, Кортландт.
Вот он и услышал свою потаённую мечту высказанной вслух. Почему же это слово прозвучало как приглушённый удар колокола, как будто именно этот звук открыл последовательный ряд других, которые он не в силах будет остановить?
— Что ты имеешь в виду, Нейл?
— Кортландт. Эллсворт Тухи. Ты знаешь, что я имею в виду.
— Нейл, я…
— Что с тобой случилось, Пит? Все ведь смеются. Говорят, что, если бы кто-нибудь из них был любимчиком Тухи, как ты, они бы заполучили Кортландт вот так. — Он легонько щёлкнул своими ухоженными, наманикюренными пальцами. Никто не понимает, чего ты ждёшь. Ты же знаешь, что именно наш друг Эллсворт держит в своих руках этот проект.
— Неправда. Не он. Он ведь не занимает никакой официальной должности. Он никогда не занимает официальных должностей.
— Кого ты обманываешь? Все, кто что-нибудь значит, в каждой конторе, — его парни. Будь я проклят, если знаю, как ему удалось пристроить их туда, но он это сделал. Что с тобой, Пит? Ты что, боишься попросить Эллсворта Тухи об одолжении?
Вот оно, подумал Китинг, теперь отступать некуда. Он не мог себе признаться, что боится о чём-либо просить Эллсворта Тухи.
— Нет, — сказал он тусклым голосом. — Я не боюсь, Нейл. Я… Ладно, Нейл. Я поговорю с Эллсвортом.
Эллсворт Тухи в домашнем халате полулежал на диване. Тело его имело форму небрежно написанной буквы Х — он закинул руки за голову, положив их на спинку дивана, широко разбросал ноги. Халат был шёлковый, разрисованный фирменным знаком пудры Коти — белые пуховки на оранжевом фоне; это выглядело дерзко, весело и в высшей степени элегантно из-за полнейшей нелепости. Под халатом была помятая фисташкового цвета пижама, штанины которой болтались на тонких ногах.
Как это похоже на Тухи, подумал Китинг, такая поза среди строгой утончённости гостиной; единственный холст известного художника висел на стене за спиной Тухи, всё остальное напоминало монашескую келью; нет, продолжал думать Китинг, скорее прибежище короля в изгнании, презирающего демонстрацию материального благополучия. Глаза у Тухи были добрые, чуть насмешливые, ободряющие. Он сам поднял телефонную трубку и сразу же назначил встречу. Китинг подумал: «Как приятно встречаться вот так, неофициально. Чего я боялся? В чём сомневался? Ведь мы старые друзья».
