– Верно, – сказал Перейра, наливая мне в стакан газированной воды. – Но углубляться в научные дебри я не мог, лекция рассчитана на первокурсников. А вообще-то я двадцать лет отдал этой теме.
Я понимающе кивнул. Самого меня занимали совсем иные вещи, но я прекрасно понимал, насколько притягательна эта гипотеза.
– Когда вы учились, сеансы психоанализа практиковались? – спросил Перейра. – Лично с вами работали?
– Да, было дело. В ту пору в Англии Фрейд был наше все. Психоанализ использовался не только как метод лечения, во многих клиниках он служил главным ориентиром при определении диагноза. Даже в случае шизофрении.
– Кто проводил сеансы с вами?
– Докторша по имени Белсайз Парк. В Лондоне.
– Была в вас влюблена?
– А как же.
Он усмехнулся.
– Выпытывала, что вам снилось? Уточняла детали?
– Да уж. Это было не трудно. Снилось мне много чего. Приходилось иногда опускать подробности, дама все-таки. В частности, в эпизодах, где я оскопляю своего отца…
– Вы нарочно меня дразните, мистер Хендрикс.
Как правило, глубоким старикам свойственно снисходительное добродушие. Лукавые искорки в глазах, дрожащий от ласковой усмешки голос. Часто мне казалось, что это у них от успокоенности. Радуются, что уже вне игры, больше никаких бешеных гонок в угоду молодым амбициям. Перейра был не таков. Невзирая на угасание интеллектуальной силы, игровую площадку он покидать не собирался.
Полетта поставила на середину стола блюдо с нарезанными фруктами.
– А знаете, доктор, – продолжил Перейра, – мне бы хотелось, чтобы вы побыли еще. Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, вы оказались в сложной жизненной ситуации…
– А разве в жизни бывают иные?
– Я совсем старый. В могилу пора. И все-таки во мне пока жив молодой идеалист, тот начинающий врачеватель душ, каким я был когда-то. И я вижу, что вашу душу что-то тревожит. Скажете, я неправ?
– Я живой человек. Каждого из нас что-нибудь тревожит.
– Если вас что-то не устраивает, попробуем это исправить. Можете выбрать другую спальню. Можно пригласить на ужин Селин, хотите? Я попрошу Полетту приготовить что-нибудь по вашему вкусу.
В сосновых ветвях застрекотали древесные лягушки, громко, не уступая цикадам. Перейра подлил мне белого местного вина, а я мысленно перенесся в свою гостиную на Кенсал-Грин, с видеокассетами и скандалящими «соперницами».
И вдруг поймал себя на том, что улыбаюсь.
– Ладно, – сдался я. – Побуду до среды. Спасибо вам. Но мне бы позвонить. Надо проверить, не было ли сообщений.
– Разумеется. Телефон в холле. Звоните сколько и когда угодно.
Телефонный аппарат был старинный, с навесным диском, с резным дубовым корпусом и похожим на ракушку раструбом микрофона. Качество французских телекоммуникаций наверняка улучшилось с тех времен, когда звонить за море было невозможно, но удастся ли со столь дальней дистанции включить кассету автоответчика?
Приставив к микрофону диктофон, я увидел Полетту, застывшую в дверном проеме кухни. Я вскинул бровь, и старуха нехотя попятилась.
Удивительно, но все получилось; нудный голос надменно произнес: «Это автоответчик Роберта Хендрикса…»
Одно сообщение меня заинтриговало.
«Приветствую вас, доктор Хендрикс. Я Тим Шортер. Мы не знакомы, но мой брат женат на вашей давней знакомой. Вы позволите пригласить вас на ланч в мой лондонский клуб? Надеюсь, скоро приеду в Лондон, побуду там недельку-другую».
Тем же вечером незадолго до ужина Перейра принес в библиотеку еще одну желто-бежевую папку
– Здесь кое-какие бумаги и снимки, – сказал он. – Давайте начнем вот с этого фото.
Я уже привык к неторопливому укладу здешней жизни, к тому, что мой хозяин склонен притормаживать, отвлекаясь на посторонние предметы, и столь стремительное развитие событий застигло меня врасплох. Я почувствовал себя уязвимым: прямо сейчас придется заново выстраивать защитные барьеры…
Фотография была времен той войны, коричневая, на толстом картоне, с узенькими белыми полосками по краям в качестве рамки. Запечатлены двенадцать человек, на заднем плане круглая палатка. На лицевой стороне внизу надпись чернилами: «Под Армантьером. Март 1916». Я перевернул снимок, прочел список: «Хендрикс, Барнз, Бирд, Уайзмен, Макгауан, Фронт, Холленд, Хогг, Трелор, Престон, Кемпбелл, Роу».
До этого я видел всего два снимка отца, но сразу его узнал. Высокий лоб и широко расставленные глаза, такие же, как на домашних снимках. Здесь, в компании других бойцов, он приосанился, на лице замерла улыбка. Возможно, эту молодцеватость солдатам придавала военная форма. Присмотревшись, я обнаружил, что почти у всех улыбки неестественные, для фото. Одни позируют терпеливо, другие не понимают, зачем это нужно.
Наверное, целую минуту я смотрел в отцовские глаза. Было такое чувство, что наконец-то мне удалось подловить его, увидеть на миг живым. Какой молодой…
Я молча протянул снимок Перейре.
– Хорошие были ребята, – сказал он.
– Это вы их фотографировали?
– Нет, мой заместитель, Уэйте.
– Лица вообще-то веселые.
– Это понятно, фронтовое братство. Но они действительно были верными товарищами. При этом не забывайте, ребята входили не в «товарищеский батальон», ну, знаете, из тех, что комплектовались из соседей или сослуживцев. Наши – добровольцы, раньше знакомы не были, их свела война. Всего через несколько дней вот он, – Перейра ткнул пальцем в одного из парней, – ценой собственной жизни спас вот его. – Перейра снова ткнул пальцем в фото.
– И спасенный назавтра же обзавелся новым лучшим другом.
– Мы намеренно старались лучших друзей не заводить. Отца вашего я знал не очень хорошо, я уже это говорил. Он был как бы сам по себе, замкнутый. Думаю, у него возникали свои мысли по поводу войны, пока она тянулась.
Были у Перейры и другие снимки, тоже не совсем четкие. Среди запечатленных теоретически мог быть и мой отец. В группе роющих окопы, или верхом на серой лошади, или возле примуса, разогревающий консервы из пайка. Судя по деталям, окопы предназначались не для стрельбы, а скорее для отдыха. Поэтому в атмосфере ощущался даже легкий налет озорства.
– Я вел тогда очень подробные дневники, – сказал Перейра по пути в столовую. – Если угодно, можете почитать. Попрошу Полетту принести вам эти тетрадки. Может, там что-то еще про вашего папу, до чего я пока не добрался.
Все принесенные фотографии я с огромным удовольствием изучил, но мало что мог о них сказать. Перейра явно был обижен моей сдержанностью. И даже солдатское фото отца не вызвало бурного отклика, не принесло мне ни удовлетворенного облегчения, ни нового понимания. Вообще-то снимки подействовали на меня, но странным образом: забрезжили в памяти события из моего собственного военного прошлого. А ведь я считал их канувшими в небытие. Что-то невнятное проскальзывало во мраке, подобно обитателю недоступных глубин, которого никак не могут рассмотреть и изучить океанологи.
Под вопрошающим взглядом Перейры я чувствовал себя неловко, как будто обманул его ожидания. Я не считаю нужным засыпать хозяина дифирамбами, расхваливать каждое блюдо, каждый бокал вина, называть шедевром каждую картину на стене. Хотя именно так принято делать. Однако существуют элементарные нормы вежливости. Старик позвал меня к себе, предоставил кров и стол…
Я собрался с духом и произнес:
– Очень для меня необычно… что он в солдатской форме. Сразу вспоминается собственная служба.
– Это я предвидел, – сказал Перейра. – Ведь у вас в книге есть кое-какие любопытные фрагменты из фронтового периода.
– Разве? Большинство читателей увидели в ней манифест новых веяний. Тогда в моду входила «антипсихиатрия»[17]. Люди восприняли мою книгу не как воспоминания, а как спор с устаревшими догмами.
– И были совершенно правы. Но ведь кое-что можно вычитать и между строк.
У меня засосало под ложечкой, заломило глаза и виски.
– Почему вы не рассказываете мне о том, что случилось? – сказал Перейра. – Это произошло во время войны?
– Я… просто я не…
– В вашей книге я не нашел ничего, из-за чего нужно каяться, но если вам так не кажется, наверное, стоило бы это обсудить. Глядишь, картина обретет верные очертания, все встанет на свои места. Поговорим откровенно. Со своей стороны обещаю ничего не утаивать, даже самые постыдные эпизоды своей жизни. Ведь главный душеприказчик должен знать о тебе все, верно? Надеюсь, за доверие вы отплатите мне тем же.
В саду было уже темно, ветерок лениво теребил траву, покачивал ветки пиний.
– Хорошо, – сдался я. – Я расскажу.
И рассказал. До этого мою историю слышала лишь Л. в сорок четвертом, еще шла война. Позже те события стали чем-то, что отгорожено запертой дверью. Никто из друзей и соратников, никто из коллег, в том числе важных для меня (как Джудит Уиллс и Саймон Нэш), никто из любовниц и подруг (та же Аннализа) не выказывали интереса к этой теме. А самому мне казалось, что когда-то пережитый опыт был по большей части все же благотворным (по крайней мере, начать хотелось бы с этого).
