Бывают разные жизни и разные режимы существования. Мне иногда кажется, что многим парам не мешало бы периодически отдыхать друг от друга.
* * *
Моя мать, которая прожила в счастливом браке три десятка лет, говорит так:
– Знаешь, муж должен уметь курицу и утку.
И поясняет:
– Сможет ли он накормить курицей тебя и твоего ребенка? И подаст ли он тебе утку, когда ты станешь старой и не сможешь дойти до туалета?
А мой отец, за бокалом вина, говорил так:
– Дочка, мужчина должен быть хорошим любовником, хорошим другом и заботливым отцом.
Правы. Правы все.
Наутро мы выезжаем из М. в сторону В.
«Не совсем на юг, скорее даже на юго-запад».
Манон уверенно указывает ребром ладони совсем не на юго-запад, скорее в небо.
Земля понемногу начинает подниматься буграми то там, то сям, как одеяло, под которым кто-то лазает. И небо точно так же взбугрилось кулаками, а цветом оно, как подсиненная простыня. Обочины цветут мириадами мелкотравчатых фиолетовых цветочков, обочины в цветочек, сиреневые и желтые, а местами эти обои в виде заставки Windows отклеиваются от неба, и проступают синюшные пятна.
Ветер в гору и ветер с горы. Мы плывем в густой траве.
День начинается жаркий. Манон стоит на сиденье и непрерывно делает снимки, поворачиваясь, щелкает туда-сюда, пытаясь настигнуть свое впечатление. Но всюду одна и та же сине-белая заставка.
Дорога незаметно идет в гору.
С вершины очередного холма мы наконец видим вдали низкие, белые, замасленные солнцем конусы вершин.
– Альпы.
Мы начинаем взбираться.
Мы поворачиваем еще раз. Подъем усиливается. Проезжаем деревеньку. На траве газона стоит декоративная вагонетка, полная угля, а на ней написано: Gluck auf!
– Я хочу сфотографироваться, – задумчиво говорит Манон.
Она стоит возле вагонетки в желто-серой юбке до колен и в босоножках. Манон стоит, трогает пальчиком черную масленую вагонетку и жует сухую травинку.
Между нами происходит куртуазный разговор.
– Я хочу понять, вокруг уже достаточно красиво, уже можно сказать «замри, мгновенье», или мы играем дальше?
– Играем дальше, – говорю я. – Дальше будет гораздо красивее.
– Я никогда не заходила так далеко.
– Это говорит лишь о неопытности, дитя мое.
Красиво: Манон, вагонетка с углем, мириады фиолетовых и желтых цветов, плывущие по небу бледно-голубые обои, порывы ветра, дорога, уходящая вправо и вниз, Альпы вдали.
И еще одна странность. Мы съехали с шоссе уже два с половиной часа назад, и за все это время не увидели по дороге ни одного человека. И дорога, и деревня – все пустынно в этот жаркий день. Мы едем в долине. Ветер прекращается. Горы сильно подрастают. Вокруг высятся крутые склоны, поросшие островерхими елками. Солнце стоит на самой макушке неба.
– Рэнди, это же озеро! – кричит Манон. – Останови! Останови! Я хочу купаться!
Манон выскакивает из машины: пляшет, скидывает каблуки, стаскивает топик через голову, блеснув загорелыми плечами, сдергивает юбчонку вместе с трусиками и голышом, босиком мчится по песку к озеру. Она с визгом обрушивается в ворох брызг, я стремительно нагоняю ее, ловлю, и мы кувыркаемся и плещемся в прозрачной пузыристой воде, насквозь просвеченной солнцем.
После купания я не нахожу ключей от машины. Похоже, они вывалились из кармана брюк. Обшариваем прибрежную траву.
– Кажется, я нашла.
– Это не наши ключи. А вот эти – наши, – я нагибаюсь подобрать.
Но и эти тоже не наши. Так мы обнаруживаем, что поляна усыпана ключами от чужих машин. Сколько нас тут таких проехало?
Я вижу, что Манон немного расстроена.
– А ты думала, мы здесь первые?
– Думала, первые, – признается Манон.
Легкие тени пробегают по поляне.
Манон нагибается и нашаривает в короткой жесткой траве старинный ржавый ключ.
– Интересно, как они отсюда уехали, если все ключи потеряны здесь, – вслух рассуждаю я.
В конце концов мы находим и свои ключи тоже. Однако Манон долго еще не дает покоя мысль:
– А что, если это не наши ключи, а нарочно?
День продолжается: все та же бледная яркая свежесть. Солнце, правда, уже несколько поблекло, и небо начинает медленно сгущаться.
* * *
Наступает вечер, а вслед за ним и ночь. Но, несмотря на ночь, на дороге, по которой мы едем, машин все больше, а простора для разбега все меньше. И напрасно ветер дует нам в спину, напрасно Манон подгоняет: «Вперед!», «Быстрей!» и «Поехали!» А вскоре и подгонять перестает. Становится ясно, что мы попали в пробку. Медленнее. Медленнее. Перебежками. Стали.
Все шесть рядов забиты машинами, заглушившими свои двигатели. Сзади – Мерседес S-klass, слева – большой трак, водитель высунулся в окно, смотрит вперед. По его лицу ясно, что пробке конца-края не видно.
Тут я говорю:
– Манон, дай-ка диск, я хочу послушать ту музыку.
Манон протягивает мне диск, я вставляю его в щель. Музыка начинается.
Но это не та музыка.
– Это не та музыка, – говорю я.
Манон усмехается. А музыка играет, очень странная. Она мне совсем не нравится. Эта музыка неприятно скользит. Зыбкий обрывок мелодии то появляется, то пропадает. Потом его очень долго нет, и, когда я думаю, что он исчез совсем, музыка вдруг подсовывает мне его, да так беззастенчиво, так откровенно.
– Манон, – говорю я. – Это не та музыка. Эта музыка мне не нравится. Давай лучше заведем тот диск, что был раньше.
Вместо этого Манон делает погромче. Водитель трака с беспокойством смотрит на нас и что-то говорит тому, кто сидит с ним рядом.
Водитель «мерседеса» открывает дверцу и подходит к нам.
– Здесь нельзя слушать такую музыку! – говорит он.
Манон не реагирует. Она откинулась на спинку сиденья. Я бормочу извинения и переключаю магнитолу на радио. Манон перехватывает мою руку.
– Объясните, – говорит она водителю «мерседеса», – что не так с этой музыкой?
– Ну не знаю, – извиняется водитель «мерседеса». – Просто она очень громкая… да и вообще, – добавляет он честно.
– Что «вообще»? – пытливо интересуется Манон.
Водитель «мерседеса» вздыхает.
– Я не знаю, как это сказать. Мне не нравится эта музыка.
– Вы хотите сказать, что вы ее боитесь?
Ох уж эта Манон.
Проходит еще пятнадцать минут, прежде чем мы трогаемся с места. В В. мы въезжаем за полночь.
* * *
Под утро я просыпаюсь от стука.
Распахиваю глаза. Некоторое время не понимаю, что происходит. Потом вспоминаю, где я нахожусь. Ощупью нахожу брюки и рубашку.
Сколько времени? Еще рано, солнце не взошло.
В дверь больше не стучат. Может быть, мне померещилось?
Осторожно подхожу к двери.
– Кто там?
– Герр де Грие, откройте, пожалуйста, – говорит хриплый голос с легким акцентом и легким раздражением.
Тон такой: хватит валять дурака.
Я бросаю взгляд на кровать. Манон спит или притворяется спящей.
– Чего вы хотите? – вполголоса спрашиваю я.
– Нам нужно с вами поговорить. Не бойтесь, это не полиция, – добавляет голос.
В коридоре их двое: толстый низенький и чуть повыше. Оба в необременительном casual. Оба какие-то потрепанные, точно пылью присыпанные.
Похоже, жизнь не доставляет им удовольствия.
– Пойдемте вниз, в холл, господин де Грие, – говорит толстый низенький все с тем же легким раздражением.
Он почти не смотрит на меня. И молодой тоже. На их лицах не читается особенного интереса к происходящему. Мы едем вместе в лифте. Наверное, это опасно. На любом этаже меня могут ждать их сообщники. Вытолкают из лифта. Затолкают в номер. Отрежут голову. Вынесут по частям. Сожгут в лесу. Мысль о подобном исходе абсолютно не вяжется с видом и манерами этих двух.
Мы проходим в холл. Усаживаемся под пальмой, за прозрачным столиком.
– У вас в номере сейчас спит девушка по имени Анна Лысько? – говорит наконец толстый.
– Какая еще Анна Лысько? Вы что-то перепутали, – отвечаю я.
Толстый низенький таращит глаза.
– Позвольте. Это не я, а вы перепутали. И не что-то, а все.
– Возможно, но я совершенно не нуждаюсь в том, чтобы меня просвещали.
– Вы видели ее документы?
Я встаю.
– Послушайте, я не имею никакого желания вас слушать. Честное слово. Никакого.
– Черт, – говорит толстый низенький и потирает виски. – Как с вами трудно.
– А какое вы имеете право приставать к людям, вытаскивать их из постели и вести идиотские разговоры?
Толстый низенький морщится.
– Герр де Грие, – поспешно говорит он и смотрит на меня снизу вверх из кресла. – Кабы хуже-то не было, а? – и он смотрит на меня. – Прошу, просто выдайте мне девчонку, и у вас не будет никаких неприятностей. Никаких неприятностей, ни с пропавшими деньгами, ни с джентльменскими соглашениями о скупке облигаций, – продолжает толстый низенький, все так же глядя на меня. – Заметьте, я вас даже не прошу. Не угрожаю и ничего не обещаю. Да и что вамможно пообещать? Я просто говорю: «так будет» – и все.
