Он решительно пошел в глубину зала, сквозь толпу кардиналов, которые все еще не находили смелости занять свои места, как это делали в прежние дни.
Даже пример камерленга не помог им тронуться с места. Атмосфера в капелле их угнетала; они никак не могли справиться со своими чувствами. Но Веронелли не повернул назад, он шел прямо к своему месту председателя совета, к алтарю. Дал указание монсеньору Сквардзони подойти.
– Пойдите к Назалли Рокка и скажите, чтобы ввел кур через дверь позади меня, быстрее, иначе эти люди потеряют всякий рассудок.
Он понимал, что над ним, над его головой и за его плечами, есть эти мерзкие метастазы Зла. Поднял глаза, мельком взглянул наверх, ему удалось различить неповрежденные фигуры Спасителя и его почтеннейшей Матери. Повторяется феномен святых картин в Ватиканских музеях. Почувствовал, что был прав, когда одобрил продолжение борьбы с тварями – конечно, силы Добра преодолеют все.
Взорвало его криком, он и вправду скорее кричал, чем просто произносил хорошо слышные и в конце зала, латинские слова: «Vade retro, vade retro, Satana!» («Отойди, Сатана, отойди!»).[44]
И в это самые минуты перед пораженными кардиналами рассыпалась тысяча белых кур, заполнивших Сикстинскую капеллу. Напуганные преосвещенные, расталкивая друг друга, заметались кто куда: кто сновал по центральному проходу, кто занял свое место, кто двинулся к выходу, кто уже выходил на лестницу, кто застрял между креслами, кто кружил у алтаря, – и все это создавало страшный шум, в котором потерялись последние слова, произнесенные камерленгом.
Это зрелище князьям Церкви казалось драматической пародией на то, что было в фантазии Микеланджело, придавшего форму и содержание фреске «Страшный Суд».
Цвет этого глубоко-зеленого нечто напоминало движущуюся морскую волну, беспокойно колышущуюся в той части картины, где были изображены блаженные. Обезумевшие куры, предчувствуя добычу, как в древнем сне, распахнули крылья. Кардиналы искали выход. Крысы, оставшиеся в Сикстинской капелле, забивались под деревянные кресла в надежде спастись, но неотступно преследовались множеством котов. Кошачья ярость опрокинула несколько самых старых преосвященных, а между тем именно они способствовали уничтожению крыс.
Но открытый пол был царством пернатых: куры хватали падающие с фресок гроздья скорпионов. Наконец, своды фрески с избранными, ангелами и мертвыми, стремящимися попасть в долину Иосафата, начали постепенно освобождаться. Некоторые из кур взлетали, не сомневаясь, что достанут своих подопечных; тогда, отделяя скорпионов от стены, им удавалось пронзить падающую вниз мерзость ударом клюва. Казалось, эта «адова связка» только набирает силу.
Небольшая группа у алтаря, камерленг с прелатами – настоящая скульптурная группа стоических добродетелей, – испытывая страдание в этом гомоне, не трогалась с места. Они молились, следуя за латинскими словами камерленга, за словами, которые никто никогда не узнает. Из дверей задней комнаты, откуда хлынула яростная куриная стая, появилась еле видимая – из-за пыли, поднявшейся в воздух до невозможности вздохнуть, – мощная фигура «режиссера» этого освобождения от Зла, графа Назалли Рокка, архангела Михаила конклава.
Смятение членов конклава усиливалось еще больше, главным образом, из-за фрески Микеланджело.
Кашель из-за затрудненного дыхания пожилых кардиналов, призывы о помощи кое-кого из них, падение некоторых на пол, нашествие кур и котов, кошачье мяукание, неистовое хлопанье сотен и сотен крыльев, писк отчаявшихся крыс, жалобы – чьи? людей? бестий? – создавало трагикомический мир.
Должно было пройти несколько часов, прежде чем воцарились тишина и покой в этом месте, самом священном в Ватиканских дворцах. В эти часы, по распоряжению неутомимого Назалли Рокка, весь персонал, обслуживающий конклав, был призван оказывать помощь бедным князьям Церкви.
Никто из обслуги, ввиду того, что произошло здесь, не мог сдержать эту «машину ужаса». Самые слабые, пройдя всего несколько шагов по капелле, теряли сознание. Спасали железная воля и точные указания главного инженера Города Ватикана, стоически помогающего своею решительностью камерленгу. Его Высокопреосвященство неподвижно сидел на своем месте, но еще был способен следить взглядом за происходящим, отдавать распоряжения туда, в ад, который медленно отступал.
Нужно было срочно отправить наиболее «тяжелых» преосвященных в медицинский пункт, вызвав скорую из близких к Ватикану госпиталей. Камерленг, едва поняв, что сила «урагана» уменьшается и можно сойти с алтаря, передал в зал прессы распоряжение заблокировать все телефонные линии, попросил также не выходить в интернет и выключить компьютеры. Не хотел бросать «поле боя», прежде чем увидит освобождение Сикстинской капеллы от последних трупов животных и скорпионов. Победителей, котов и кур, оставшихся в живых после битвы, распорядился вывести в ризницы и в ватиканские сады, где должны были поставить клетки и курятники, и накормить. Взял на себя ответственность за необычное решение, непонятное вне Ватикана, в мире, в котором умышленно не замечают и должно быть продолжают игнорировать правду и причины все еще несостоявшихся выборов – шестьдесят шестых, с тех самых пор, как двери конклава закрылись наглухо.
Только спустя несколько часов, когда все вернулось на свои места – открыли окна, воздух посвежел, пол очистили опилками, у алтаря вновь зажгли свечи, кресла привели в порядок, вновь их почистив, только тогда Веронелли решил повиноваться Сквардзони и Назалли Рокка, озабоченным его бледностью. И, уступив их настойчивости, изнуренный всеми сложностями и сильными чувствами, принял их предложение вернуться в свои апартаменты в паланкине. Дорога показалась долгой, раскачивание неиспользуемого многие годы паланкина убаюкивало его. Он закрыл глаза, увидел вдруг дверь позади себя, за которой висели портреты кардиналов, разрушенные нашествием крыс и битвой с ними, вспомнил изображения на картинах, уже утраченных, в Ватиканских музеях. Тут же информировал о том, что случилось там, Назалли Рокка, который отправил туда большую партию котов. И получил утешительную новость: крысы почти все исчезли, а картины, пережившие нашествие, – в безопасности, по крайней мере, на данный момент.
Когда он бросился в постель, было же восемь вечера. Сквардзони разжег камин, пошло приятное тепло. Обнаружил записку от кардинала Мальвецци. Вскрыл послание: «Ты был на высоте. Теперь я понимаю, что мы не разойдемся, пока не выберем нового папу. Им можешь стать и ты».
Была записка и от кардинала из Палермо: «Не знаю, удастся ли нам сегодня после ужина встретиться в турецкой бане, как мы об этом договаривались раньше, но я постараюсь туда попасть».
Ну да, забыл, что пригласил всех итальянцев в то место. Но пока что не случилось ничего особенного из того, о чем думал раньше.
Затем секретарь передал ему список телефонных звонков, поступивших до распоряжения блокировать линию. Такой длинный список, что он никак не мог разобрать даже первые имена. Звонили со всех уголков света. На секунду в усталом мозгу возникла разница в часовых поясах на земле; часовые пояса разделяют временные звонки с других частей света и выстраивают массу проблем в международном общении. Нет, отвечать никому не будет. Однако распорядился по телефону на центральную и в прессу продолжить контакты с миром, начиная с полуночи. Ощутил некоторый страх, как бы эта тишина не вызвала очередных ошибок, не стала бы знаком ошибок в выборах папы, если они вообще будут продолжены.
Перечитал записки преосвященных. Мальвецци верен себе. Теперь предлагает даже его кандидатуру… Будто не замечает – насколько он же стар. Будто не принимает во внимание политику курии о строгом централизме. Вот у него, у Мальвецци, с его шестьюдесятью тремя годами только – подходящий возраст. Но как же пришло в голову азиатам предложить кандидатуру украинца? Это же пороховой склад униатской церкви, возможны неприятности с Россией… Да, нужно пойти в турецкую баню и восстановить силы, а заодно узнать, что замышляют кардиналы…
– Сквардзони, подготовьте мою сумку, пойду в башню Сан Джованни. Через полчаса приходите за мной. Поем чего-нибудь позднее, после возвращения.
Остался один, прикрыл глаза, пересматривая вновь ту ужасную сцену в Сикстинской капелле. Да, в те жуткие часы в нем вспыхнул, наконец, план освобождения капеллы. Адское представление напомнило ему Dies irae,[45] молитву на латинском, которую он вместе со своими прелатами продолжал читать во время баталии, казавшейся нескончаемой, неподвижный и отстраненный от этой сарабанды в Сикстинской капелле…
Очень медленно вспоминал слова этого гимна, не заметил, как провалился в сон, такой глубокий, что монсеньор Сквардзони не решался будить его, вернувшись с собранной сумкой и с блюдом холодной еды, чтобы он мог поесть после возвращения из башни Сан Джованни.
