— А знаете ли вы, что происходит с мальчиками-грешниками, мистер Джастер? — Отец Грин обводит взглядом своих пылающих глаз весь класс. — Знаете ли вы все, какая участь ожидает нечистых сердцем? Знаете ли вы об аде, о нескончаемых муках ада, которые ждут похотливцев?
Все смотрят на свои сложенные руки, избегая встречи с его обжигающим взглядом. Отец Грин недолго молчит, а потом меняет курс.
— Вам нравится накачивать свою штуку, мистер Джастер? Накачивать ее изо всех сил?
Кое-кто не выдерживает и хихикает. Мальчик не отвечает — он смотрит на священника, раскрыв рот от удивления, словно не может поверить своим ушам. Джефф Спроук закрывает себе глаза руками. Священник с явным удовольствием расхаживает туда-сюда перед доской и спрашивает:
— Вы девственник, мистер Джастер?
Вот это, ребята, называется неразрешимой дилеммой. Отметьте совершенство формы этого вопроса: это работа настоящего специалиста. Очевидно, что Скиппи девственник, самый настоящий, каких поискать, и, вероятно, останется девственником лет эдак до тридцати пяти. Но признаться в этом он не может — ведь на него смотрит сейчас целый класс мальчишек, пускай даже девяносто процентов этих мальчишек — сами такие же девственники, как он. Но не может он ответить и отрицательно: ведь его допрашивает священник, который убежден в том, что все добропорядочные католики должны сохранять девственность до свадьбы, или, во всяком случае, притворяется, будто убежден в этом, преследуя цели той маленькой игры, которую он здесь ведет. Поэтому Скиппи просто дрожит, корчится и шумно дышит, пока мучитель, допрашивающий его, делает еще шаг-другой по проходу между рядами.
— Ну? — весело мигают глаза отца Грина.
Скиппи сквозь стиснутые зубы цедит:
— Не знаю.
— Не знаете? — переспрашивает отец Грин с недоверием в голосе, уже совсем по-актерски, будто насмешливо подмигивая зрителям. — Как это понимать — “не знаете”?
— Не знаю. — Скиппи смотрит на него, и челюсть у него прыгает, словно он вот-вот расплачется.
— Вы не знаете, что хотите сказать, когда говорите, что не знаете?
— Не знаю.
— Мистер Джастер, Господь ненавидит лжецов, и я тоже. Вы же здесь среди друзей. Отчего бы не сказать правду? Вы девственник?
У Скиппи трясется лицо, вид у него совсем больной. До конца урока остается пять минут. Джефф бросает отчаянный взгляд на Рупрехта — может, тот придумает, как быть? — но свет сейчас падает так, что стекла очков Рупрехта кажутся непрозрачными, его глаз не видно.
— Не знаю.
С губ священника исчезает снисходительная улыбочка, и в классе снова сгущается грозовая атмосфера.
— Говорите правду!
По щекам Скиппи текут настоящие слезы. Никто уже не подхихикивает. Почему он не может дать отцу Грину ответ, которого тот ждет? Но Скиппи только твердит, как полудурок: “Не знаю”, делаясь все зеленее и зеленее, отчего священник делается все злее и злее, а потом говорит:
— Мистер Джастер, даю вам последний шанс.
Все видят, как его костлявая рука, лежащая на парте Джикерса, сжимается в кулак, и сразу вспоминают историю о пятикласснике со швами на голове и все прочие мрачные легенды, роящиеся клубами вокруг священника, и мысленно кричат: “СКИППИ, МАТЬ ТВОЮ! СКАЖИ ЕМУ ТО, ЧТО ОН ХОЧЕТ УСЛЫШАТЬ, И ВСЕ!” Но Скиппи хранит вязкое, головокружительное молчание, хотя вокруг него все искрится, а глаза священника сверкают на него голодным блеском, будто волчьи, и никто не знает, что сейчас произойдет, а потом священник делает шаг вперед, а Скиппи, тихонько покачивавшийся на месте, вдруг резко выпрямляется, застывает, открывает рот — и заблевывает всего Кевина “Чего” Вонга.
Впервые Хэлли увидела Говарда на показе фильма “Ад в поднебесье”[11]. Ее сестра, услышав об этом, вслух высказала свои сомнения: а можно ли рассчитывать на счастливое будущее с человеком, с которым познакомилась на фильме-катастрофе? Но в ту пору Хэлли не хотелось быть чересчур разборчивой. Она прожила в Дублине всего-то три недели — недостаточно долго, чтобы перестать все время теряться на приводящих в бешенство, вечно меняющих названия улицах, но достаточно долго, чтобы избавиться от многих иллюзий относительно этого города; достаточно долго и для того, чтобы, внеся депозит и арендную плату за первый месяц в съемной квартире, расстаться с большей частью привезенных денег и решительно урезать время, отведенное на самоанализ и поиски себя. Тот день она провела в интернет-кафе, неохотно обновляя свое резюме; она ни с кем не разговаривала со вчерашнего вечера, когда у нее произошла немного неестественная беседа с китайцем, разносчиком пиццы, о его родной провинции Юньнань. Когда она увидела афишу “Ада в поднебесье”, фильма, который они вместе с Зефир смотрели, наверное, раз двадцать, ей показалось, будто она встретила старого друга. Она пошла в кино и в течение трех часов согревалась знакомым пламенем — картинами рушащейся архитектуры и задыхающихся постояльцев отеля; она оставалась сидеть до тех пор, пока уборщики не начали подметать пол вокруг ее ног.
Стоя на тротуаре на выходе из кинотеатра, она развернула карту города и уже начала выискивать какое-нибудь место, где можно было бы провести следующие часа два, как вдруг мимо промчалось такси и выбило карту у нее из рук. Карта взметнулась в воздух, а потом спланировала прямо на грудь мужчине, который как раз выходил из кинотеатра. Хэлли зарделась от смущения, а потом заметила, что этот мужчина — он в этот момент в замешательстве силился выпутаться из облепившего его двухмерного изображения города, так что казалось, будто он сам как-то вырос из карты, — по-своему привлекателен.
(“Чем именно привлекателен?” — спрашивала ее потом Зефир. “Чем-то ирландским”, — отвечала ей Хэлли; под этими словами она имела в виду целый ряд каких-то трудно определимых черт — бледная кожа, мышиного цвета волосы, общее впечатление нездоровья, — которые, объединившись, непостижимым образом создают мощный романтический эффект.)
Мужчина поглядел направо и налево, а потом увидел ее — ежащуюся от холода на другой стороне мощенной булыжником улицы.
— Это, наверное, ваша, — сказал он, вручая ей неправильно сложенную карту.
— Спасибо, — сказала она. — Извините.
— Я, кажется, видел вас в кинотеатре?
Она неопределенно кивнула, поправляя волосы.
— Я вас заметил, потому что вы там оставались до конца. Большинство людей вскакивают с мест, как только появляются субтитры. Я никогда не мог понять — куда они так торопятся?
— Это понять трудно, — согласилась Хэлли.
— Да, — сказал мужчина, в задумчивости скривив губы. Разговор подошел к своему естественному завершению, и она поняла: он раздумывает — прекратить его на этом, сохранив совершенство формы короткого диалога, или рискнуть нарушить это совершенство, попытавшись продвинуть его на новую стадию; сама она надеялась, что он выберет второй вариант.
— Вы не из Дублина, верно? — спросил он.
— Конечно, раз хожу с картой, — ответила она, а потом, спохватившись, что такой ответ мог показаться колкостью, добавила: — Я из Соединенных Штатов. Родилась я в Калифорнии, но сейчас приехала из Нью-Йорка. А вы?
— Я отсюда, — он махнул рукой на окрестные улицы. — Так что вы искали на карте?
— М-м, — задумалась она. Не желая выдавать невеселую правду — а именно, что она искала там просто какое-нибудь место, какое угодно, — она плотно зажмурила глаза и попыталась вспомнить хоть один из треугольничков на туристической карте Дублина. — Ах да, музей! — Должен же здесь быть музей.
— Ах да, — отозвался он. — Знаете, я там не бывал с тех пор, как он переехал. Но я вам покажу, где музей. Это недалеко.
Он повернулся, жестом пригласив следовать за ним, и она пошла вниз, к причалам, к суматохе грузовиков, автобусных остановок и чаек. Он указал на другой берег, куда-то вверх по течению реки.
— Отсюда до музея полчаса, — сказал он. — Хотя, мне кажется, он скоро уже закроется.
— О!
Хэлли взвесила возможности. Он был ее ровесником и не казался психом; было бы мило побеседовать с кем-то не о доставке пиццы, а о чем-нибудь поинтересней.
— Ну хорошо, а можно где-нибудь неподалеку чего-нибудь выпить?
— В моем городе с этим проблем нет, — ответил он.
Хэлли оставила Нью-Йорк, прежнюю работу и друзей и приехала в Ирландию, не имея четких планов, если не считать желания очутиться в другом месте, да еще смутных представлений о том, что неплохо бы исследовать глубины собственного “я” и написать какой-то еще не задуманный шедевр. Теперь же, сидя в теплом, темном, пропитавшемся запахами хмеля кабачке, она задалась вопросом: а может быть, истинная причина была в том, что ей хотелось влюбиться? Ей опостылела ее прежняя жизнь — а есть ли лучший способ забыть обо всем, чем заняться изучением нового человека? Буквально натолкнуться на кого-то — на незнакомца среди миллионов других незнакомцев, и приступить к открытиям — оказывается, у него есть имя (Говард), возраст (25 лет), профессия (учитель истории) и прошлое (финансы; нечто туманное) — с каждым часом раскрывать его для себя все больше, словно волшебную карманную карту, которую если откроешь, то дальше она будет разворачиваться сама, пока весь пол твоей гостиной не окажется полон таких мест, где ты никогда не бывал.
