Они только начинали привыкать к недостаткам друг друга, когда Ким принесла домой тест на беременность. Супруги стояли рядом и смотрели, как проступают полоски. Беременна. Оба не знали – радоваться или горевать. Полгода спустя Ким положили на сохранение: начала сочиться околоплодная жидкость. Однажды она пошла в туалет, и ребенок просто выскользнул наружу. «Такая красавица, – чуть позже сказала Джозефу Ким. – Жалко, что ты ее не видел».
Но Джозеф не хотел смотреть. Он боялся, что образ мертвого младенца навсегда врежется в память. Морг находился в подвале больницы. Равнодушный санитар завернул тельце девочки в ткань, из которой должны были сшить покрывало на ее кроватку. Джозеф нес дочь к машине, с трудом сдерживая слезы. Он никогда не думал, что такой маленький сверток может быть таким тяжелым. Больше всего Джозефа ужаснуло, что тело выдали сразу, без всяких формальностей.
Крошечная ямка совсем не походила на могилу. Священника не было, был только рабочий с лопатой. Из уважения к чужому горю он держался в стороне и ждал, когда можно будет засыпать землей гробик, сколоченный отцом Джозефа. Никто не сказал ни слова. Слова застревали в горле.
Джозеф давно подозревал, что он не тот, кем хотел казаться, и потеря первенца это подтвердила. Он старался быть сильным, старался быть опорой для Ким, но смерть ребенка отдалила их друг от друга. Все же они остались вместе, а потом Ким снова забеременела. Спустя шестнадцать месяцев после выкидыша родился второй ребенок. Девочку назвали Тари, это имя они выбрали еще для первой дочери.
Такими страшными воспоминаниями Джозеф старался разогнать тягостный осадок от ночного кошмара. Больше всего Джозефа расстроило, что во сне он совсем не сердился на жену за ее похоть. Он с каким-то отстраненным любопытством наблюдал, как лихорадочно сплетаются потные тела, как изнемогает от наслаждения Ким. Она громко стонала и крепко сжимала ногами бедра партнера, упиваясь его грубостью. Что теперь? Она забеременеет? Родит ребенка от могучего семени? В постели с Джозефом Ким была совсем другой. Образ распутной жены, сложившийся из фантазий и страхов, вызывал жгучее желание снова обладать ею. Внезапно Джозеф понял, что ему необходимо вернуться в Сент-Джонс.
Машина скорой помощи мчалась на запад в сторону нижней дороги. Километров через десять будет Потрошир. Джозеф не знал, кого везут. Вспомнились вчерашние похороны, толпа жителей, пришедших проститься с усопшим. Скорее всего, среди них был и дядя Даг. Весть о чьей-нибудь смерти быстро разносилась по Уимерли. Разумеется, на кладбище собирался весь городок.
Может, позвонить дяде Дагу? И что сказать? «Знаешь, дядя, мы тут заехали на денек. Даже дом сняли. Только жить в нем не будем: в сарае привидение завелось». В лучшем случае посмеется, а в худшем – опять вспомнит старые семейные дрязги. Дяде и так скоро расскажут, что Джозеф в городе, если уже не рассказали.
Скорая скрылась из виду. Сирена умолкла. Может, выключили. Там, в машине, мертвое тело. И сердце у Джозефа тоже мертвое. Он нахмурился, зевнул и вспомнил Клаудию. Жалко, что они толком не познакомились. Минуту назад Джозеф окончательно решил, что надо возвращаться в Сент-Джонс. Нервы на пределе. И ведет он себя так, что самому странно. То часами говорит без умолку, то слова не вымолвит, то готов расплакаться. Бог знает, на кого он станет похож, если придется провести здесь еще хоть ночь. Ему нужна Ким, нужен их дом, а не холостяцкая квартира. Дом, который Джозеф сам купил, сам красил, сам обставлял мебелью. Ему нужна их спальня – обустраивая ее, они с Ким учились ладить. Так уютно, когда рядом спит родная женщина!
Джозеф посмотрел на океан. Двое аквалангистов в черных лоснящихся гидрокостюмах серебристым багром зацепили какой-то куль и, откинувшись, втаскивали в лодку. Куль был тяжелым на вид и очертаниями напоминал человека.
«Неужели кто-то утонул?» Из комнаты Тари донесся шум. Дочь потягивалась и что-то бормотала, просыпаясь.
– Пап! – голос у нее был совсем сонный.
– Я здесь, солнышко.
Вот огорчится, когда узнает, что надо уезжать. Они даже не встретились с дядей Дагом. Не видели родового гнезда, не листали пыльных страниц старого фотоальбома, не слушали вдохновенных рассказов о подвигах предков. Джозеф слушал, как Тари зевает. Конечно, она огорчится, но это пройдет. Можно будет в лес пойти с ночевкой. Хотя нет, в лесу слишком страшно. Ничего нет страшнее ночных шорохов. Лучше слетать в Торонто, там большой парк аттракционов. Покататься с горок, будет весело и страшно. Но это привычный страх. Его можно контролировать. Ты знаешь, чем он вызван, и знаешь, что он пройдет. За этот страх ты платишь деньги. Да, придется, конечно, потратиться, но главное – уехать отсюда. Остановились бы в гостинице. Тари была бы в восторге. Валялись бы в постели, смотрели телевизор и заказывали еду в номер. Там еще выдают такие маленькие кусочки мыла и бутылочки с шампунем. Рай для ребенка. Тут Джозеф представил унылую гостиницу в чужом городе, и ему стало еще страшнее и тоскливее.
По коридору лениво зашлепали босые ноги.
– Доброе утро, пап.
Джозеф отвернулся от окна – там все еще маячила лодка – и взглянул на Тари. Дочь в ночной рубашке стояла на пороге. Рубашка была похожа на платье сказочной принцессы. Просто прелесть.
– С добрым утром, красавица.
– Есть хочу. – Она нахмурилась. – И горло болит. – Подошла, повисла на Джозефе и обмякла, делая вид, что уснула.
– Пошли завтракать. – Он еще раз глянул в окно. Море спокойное, солнце уже палит вовсю, граница между светло-голубым небом и темно-синей водой словно прочерчена по линейке. Джозефу показалось, что рядом с лодкой плавает еще один тюк – то ли мешок с мусором, то ли бакен. Джозеф поднял Тари на руки. Она прижалась теплой щекой к его плечу. Глаза у нее все еще слипались. «Какое счастье быть отцом, – подумал Джозеф, подкладывая ладонь ей под голову. – чего еще хотеть от жизни?»
– Мне тут ужасно нравится, пап, – сказала Тари и погладила его по щеке.
– Правда? – Он поправил ей сбившуюся прядь.
– Побрейся. Ты колючий.
– Да вот не помню, взял я с собой бритву или нет. – Он вздрогнул при слове «бритва». Станок лежал в чемодане, но брать его в руки не хотелось. – Ничего, щетина у меня ломкая – сама осыплется.
Тари засмеялась и уткнулась в плечо.
– А можно, мы здесь останемся подольше? Не на три недели?
– Посмотрим. – Джозеф подошел к лестнице и начал осторожно спускаться, крепко прижимая к себе девочку. – Какая ты тяжелая стала!
По ступеням струилась красно-белая ковровая дорожка. Лестница поскрипывала. В прихожей было светло. Да, днем тут совсем не страшно. Все углы видны. Никаких тебе привидений, никаких ужасов.
– А когда позавтракаем, что будем делать?
– Ну, не знаю, куда-нибудь пойдем…
– Давай Клаудию с дочкой навестим?
– Нет.
– Ну дава-а-ай, пап! – Тари запрыгала у него на руках, Джозеф как раз спускался с последней ступеньки.
– Все, слезай, – скомандовал он, нагибаясь вперед. Но Тари вцепилась крепко. Тут же вступило в поясницу.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! – Тари притворно нахмурилась и захлопала ресницами; у Ким научилась. – Пожалуйста.
– Тари, слезь! – прикрикнул на нее Джозеф. Боль прострелила крестец и отдалась в коленях. – У меня спина из-за тебя разболелась.
Тари моментально отпустила руки и соскочила на пол. Глаза наполнились слезами.
Все, надулась. Придется мириться. В конце концов, девочка ни в чем не виновата. Ее-то за что лишать отдыха? Нужно посвятить ей весь отпуск, чего бы это ни стоило. Если для этого надо без конца пить таблетки – пожалуйста. Подождем еще денек. Может, этот чертов Уимерли даст, наконец, спокойно отдохнуть.
– Ладно, – согласился он, театрально вздохнув. – Уговорила. – Он присел рядом с дочерью на корточки, заглянул в лицо. Тари еле сдерживала слезы. Она вытерла глаза рукавом ночной рубашки.
– Ну прости меня, – сказал Джозеф и состроил смешную рожицу. – Мир? «Может, правда, все еще наладится? Просто надо держать себя в руках. Подумаешь, воображение разыгралось!» – уговаривал себя Джозеф. Не совсем же он с ума сошел. Или совсем? Как сказала бы мама, «с катушек слетел».
– Простила.
– Ты же у меня умница!
Они обнялись.
– Как ты вкусно пахнешь, пап, – сказала Тари, прижимаясь к отцу. – У нас дома твоя подушка осталась. Когда тебя нет, я ее нюхаю. Она тобой пахнет.
У Джозефа замерло сердце. Он стиснул Тари в объятиях и поцеловал в шею. «Какие беды надо преодолеть, через какие испытания пройти, – думал он, – чтобы все стало как прежде?»
По дому мисс Лэрейси растекался аромат поджаренного хлеба. Здоровенный ломоть еле пролез в тостер. Ничего, чем толще, тем лучше. Удобнее будет макать в чай. Вот только вкуса в этом хлебе никакого. Будто опилок натолкали. У мисс Лэрейси он получался гораздо лучше, но приходится довольствоваться тем что есть. Шестьдесят лет кряду каждый четверг она пекла булки, а в прошлом году перестала. Месить тесто ей уже не под силу. Теперь изволь есть покупной хлеб. Он и близко не похож на ее пышные сдобные булочки – остывает в минуту. Но ничего не поделаешь. Старость не радость. «Вот ведь до чего дожила», – вздохнула мисс Лэрейси.
