– У нас будет реконструкторский Новый год, это Стасова идея. Вот увидишь, должно получиться замечательно! А потом можно будет поехать ко мне. Ты не против?
Она говорила скоро и с какой-то несвойственной ей веселостью. Не умея извиняться, она будто пыталась так все загладить, но Валька этого не понимал.
– Ну чего ты молчишь? – спрашивала Анна. – Согласен, да?
Валька кивал: конечно, согласен.
Они дошли до того же дома, где был их подвал, но позвонила Анна не туда, а в домофон соседнего подъезда.
– Мы к Стасу идем, – объяснила она, когда дверь пискнула и открылась. – Сергею Геннадьевичу надо будет еще другие ячейки обежать, так что он уйдет. А подвал один, общий. Все бы захотели в нем Новый год справлять, поэтому не достался он никому.
– Чтоб сохранить конспирацию?
– Чтоб сохранить конспирацию.
Дверь квартиры оказалась открытой, когда они вышли из лифта. Из-за других дверей на площадке доносилась музыка, из-за этой – только запах пирогов.
– Не забывай, мы идем встречать девятьсот десятый год, – шепнула Анна Вальке, когда они входили в дверь.
– Ах, золотце-барышня пришли-с! – пискнула, бросившись из полутемного коридора, Лиза и чуть не повисла, по привычке, у Анны на шее, но опомнилась и присела в неглубоком поклоне. Она была одета горничной, очень милой, в белом чепчике и переднике. Из комнаты слышались голоса и движение. Электрический свет горел только там, но тускло, бедно. В коридоре же висели на стенах подсвечники со свечами, они давали непривычное, неверное освещение. – Я сейчас лампу принесу, не успела! – всплеснула руками Лиза.
– Ну что вы, Лиза, душенька, все еще трудитесь, суетитесь. Вам бы в такой вечер уже по зале летать с кавалерами, а вы на кухне, – говорила Анна мягким глубоким голосом, держа Лизу за обе ладошки и крепко пожимая их. Лицо у нее светилось.
– Ах, барышня, мы привычные, что мне станется! Станислав Валерьевич разрешили-с мне, как управлюсь, с вами всеми в зале побыть, а не смотреть одним глазком в щелочку, как при других господах бывало. Очень добрые они, доложу вам, ангел-барышня. Все учить меня пытаются, грамоте обучать, скажу я вам, смех один. – Тут в дверях появился Станислав, и она действительно прыснула в ладошку, зардевшись.
– Сударыня! – загремел Стас на весь коридор. – Рад видеть вас. И вас, Валентин. Проходите, дорогие.
Он почтительно поклонился Анне, пожал Вальке руку, помог Анне снять шубку – и Валька сконфузился, что первый не сделал этого, и вконец растерялся от всего: от разговоров их, от обращения друг к другу, от непривычной одежды. Стас был в светлом костюме со старомодным пиджаком, мягком, очень простом, единственной кокетливой деталью был шейный светлый платок. На Анне оказалось серое платье с длинной юбкой, узкой талией, белым кружевным воротничком, оно обтягивало ее сверху, делало стройнее и выше. Оно так удивительно шло ей, к ее серым глазам, к высокой прическе, делало все движения медлительными, плавными, загадочными, что невозможно было понять, почему она не ходит так всегда, каждый день. При этом она оставалась самой собой, то есть не была в роли, в костюме, а, казалось, каким-то чудом перенеслась в эту маленькую московскую квартиру из своих неспокойных нулевых годов двадцатого века.
Она держалась естественно, как никто. Валька это заметил, как только вошли в комнату, где уже собрались все, и с ней, барышней из благородных, стали здороваться. Казалось, именно Анна преобразила компанию, от ее присутствия все легче и непринужденней почувствовали себя в роли. Разговоры об обыденном, о современном, которые за секунду до их прихода то и дело возникали и обрывались, наконец затухли. Все перестали быть собой, на время примерив чужие жизни.
Так же непринужденно, как она, держался разве что еще Сергей Геннадьевич. Он поднялся с дивана, пожал руки им обоим и усадил Анну рядом с собой. Валька остался стоять, не зная, куда приткнуться. В своих джинсах и свитере, в бежевых носках, с большими руками и ногами он казался сам себе лишним, неуместным среди этих оживших фотографий. Конечно, он знал, что реконструкторы относятся к костюмам трепетно, но все равно невольно удивлялся, оглядывая преобразившихся до неузнаваемости ребят.
– Я ушла со службы и буду теперь свободна, Сергей Геннадьевич, смогу больше времени посвящать нашему делу, – говорила Анна. – Газета еще не выходит, а должна бы уже выходить, подготовки к майскому празднику нет никакой, люди расслаблены, не видно дела.
– Анечка, поберегите себя, отдохните, – отвечал Сергей Геннадьевич с отеческой грустной улыбкой. – Все идет своим чередом. На улице ветрено, а вы ходите без головного убора. Вы нужны для дела, подумайте о своем здоровье.
Валька шагнул в угол, за елку, где стоял стул. Это было единственное свободное место в комнате. Привычного стола, накрытого к праздничному ужину, телевизора, транслирующего развлекательные программы, даже музыкального центра здесь не было. Живая елка была убрана просто, без мишуры, самодельными игрушками. Лампочки горели тускло: одна в настенном бра за бумажным плафоном и две в люстре в форме канделябра. Валька не знал, были ли лампочки в тысяча девятьсот десятом году, но решил, что если и были, то именно такие тусклые. Вместе эти небольшие штрихи в интерьере комнаты, в целом обычной – современную мебель нельзя было скрыть даже под ретроскатертью и покрывалом, – создавали-таки неуловимое ощущение, дух прошлого.
– Иди сюда, – игриво шепнула вдруг подскочившая Лиза. – Иди.
Валька послушно поднялся и поплелся за ней. Она вышла из комнаты – двигалась Лиза как-то по-особому быстро, несуетно, но деловито, как и могла бы ходить по вверенному ей дому расторопная горничная, – провела его по коридору и скользнула в закрытую комнату. Щелкнула выключателем и зажгла настоящий, привычный свет. Они оказались в детской, верно, Стасовой комнате, заставленной принесенной со всего дома лишней для вечера мебелью.
– Переоденься вот, – сказала Лиза, протягивая ему одежду. – Не фонтан, конечно, но лучше ничего не осталось. А то чего ты сидишь в углу как бедный родственник.
– А чье это? – спросил Валька, оглядывая одежду. Ему показалось, что там был серый фартук.
– Дворницкая.
– Это из театра у вас все, что ли?
– А что, заметно? Ну да, что-то оттуда, Стас достал, для таких вот, как ты, у кого костюма не будет. А нормальные люди сами готовились.
– А Стас тут кто?
– Ты разве еще не въехал? Ну, это типа мелкие дворяне, он и Анна. По идее могли бы супругов играть, но Анька – наотрез, оставили их просто так. Сергей Геннадьевич – сельский учитель, тоже вроде как из благородных, но в народ пошел, в тюрьме сидел, за политическое, да и большинство там бывали. Другие – рабочие, Женька – студент, Славка, по логике, инженер на фабрике, тоже интеллигент то есть, разночинец, но что-то ему костюм недодумали, он на лавочника больше похож. Ой, ладно, переодевайся, некогда мне с тобой, стол-то накрывать надо.
– Так они-то чего не помогут? Или ты правда одна все делаешь?
– Вот переоденешься и поможешь. По роли, – сказала Лиза и скользнула за дверь.
Он переоделся, оказался и правда дворником, не хватало только метлы и бороды. Но помогать Лизе уже не пришлось, всё внесли и расставили без него: большой самовар отражал свет дутыми начищенными боками, дымился румяный пирог, стояли мисочки с грибами, вареньем, сахарница со щипчиками и нарезанный кружочками лимон. Никаких салатов, горячего, заливного, вина. Правда, фужеры были, и Сергей Геннадьевич извлек откуда-то жестом фокусника шампанское. Валька как раз в этот момент вошел.
– Проходите, садитесь, – пригласил его учитель. – К сожалению, друзья, я не смогу остаться с вами на всю ночь, поэтому разрешите начать несколько раньше, а потом я вас покину. Не робейте, садитесь, Валентин, у нас все по-простому, так сказать, по-товарищески.
Валька сел с краю. Он вроде и не робел, но роль диктовала, и он ощущал себя Герасимом, безмолвным и громадным. Сергей Геннадьевич распечатал бутылку и разлил шампанское, себе плеснув совсем чуть-чуть.
– Товарищи, – начал он, – я рад, что мы встретились с вами в этот вечер все вместе, это значит, что дело наше, общее дело, действительно становится делом всей нашей жизни, объединяет нас, так сказать, одной семьей. Человек живет для правды, товарищи. Для поруганной, забытой, но вечной правды: что он может и должен быть свободен, что труд должен существовать для всех и никто не вправе порабощать, так сказать, другого. За эту правду люди шли на страдания, на смерть, но не отступались от нее, она и нас теперь объединила, и я, так сказать, счастлив, товарищи, счастлив идти в будущее плечом к плечу с вами, такими молодыми. Товарищи! – сказал он вдруг более громким, крепким голосом. – Жизнь вокруг тяжелая и будет еще тяжелей. Нас ждут борьба и невзгоды. Но никто не обещал нам, что правда настанет, как говорится, в одночасье. Нас ждет много работы, и тут, товарищи, я хочу сказать вам то, что вы сейчас, быть может, и не захотите слушать горячими своими сердцами. Я хочу сказать о нашем деле, что не сказал бы старик учитель в девятьсот десятом году. Но я скажу. Пусть вы не согласитесь со мной, и все-таки…
