Контраст был разителен до головокружения. Валька наконец опустил глаза, покрутил, разминая, затекшей шеей и не сразу сообразил, что через зал на него глядит Анна, бледная, как блуза, которая на ней надета.
Она первой пришла в себя и поспешила, лавируя между покупателями, в комнату персонала, к незаметной двери. Валька стал проталкиваться следом, не понимая еще ничего. Анна скользила, как тень по воде, не встречая препятствий. Валька же натыкался с каждым шагом на кого-нибудь, как на колонну, ударялся, отскакивал и почти не продвигался вперед.
Дверь захлопнулась, когда он достиг ее. Разумеется, она была заперта. Разумеется, подергав ручку, Валька не добился ничего. Достал телефон, стал звонить ей – она не брала трубку. Из-за двери кто-то вышел, Валька попытался протиснуться. Подошел охранник. Валька напирал, толкался, что-то кричал. Плохо соображая, как в бреду, он оказался наконец на улице.
– На фига ты вообще туда пошел? – говорил вечером Дрон, подставляя горячий градусник под свет и отыскивая уровень ртутного столбика. – Заболел – так и сиди дома. Тоже мне, рыцарь. Вот, догулялся: тридцать восемь и семь. Мариш, давай колеса. Марина домовито размешивала шипучий аспирин в кружке, попробовала пальчиком, замахала, обжегшись, положила палец в рот и, обернувшись, протянула стакан Вальке. Тот смотрел в потолок остановившимся взглядом.
Вызванный доктор, осмотрев Вальку, сказал, что это переутомление, посоветовал больше спать, лучше есть и ни о чем не думать. «Такие нервные срывы часто случаются с отличниками», – сказал, уходя. Дрон с пониманием кивал головой. О том, что Валька отличником не был, а с пропущенной сессией рисковал вылететь из универа напрочь, говорить не стал.
Все дни, остававшиеся до Нового года, Валька прожил как в бреду. Звонил Анне. Она не брала трубку. Он строчил ей эсэмэски, набирал номер опять и опять. Оклемавшись настолько, чтобы ходить по общаге, стал бросаться к нам и просить телефон. Если случалось, что Анна снимала трубку и Валька слышал ее холодный, чуть удивленный голос, он принимался вопить так, словно это могло помешать ей нажать на отбой: «Анька, послушай, Аня, я не хотел, слушай, эта… слышишь?» Но она никогда не дослушивала первой фразы. Валька пытался уговаривать нас, чтобы позвонили ей и сказали, что он виноват и просит прощения. Кто-то даже звонил, но Анна прерывала разговор, только услышав имя Вальки.
– Ты добьешься, что она сменит симку. Потерпи. Выздоровеешь – поедешь к ней сам, – советовали ему мы.
Терпеть Вальке было трудно. Каждый день будто сжигал его изнутри. Температура не спадала, никакие таблетки не помогали. Он не хотел ничего, сидел в комнате и смотрел в одну точку. Мы видели, что он пропадает. Мы видели, но не могли ничего сделать. Все его спокойствие, все сонное его, тихое существование осталось в прошлом. Мы не узнавали нашего Вальку. В его глазах была тоска и непонимание, как у побитой собаки. Никто из нас не знал, что у них произошло, за что такая месть. Валька ничего нам не рассказывал.
Правда, нечестно было бы сказать, что мы были очень уж озабочены его судьбой. Нет. Шла сессия, приближались праздники, нас заботили собственные дела. Тридцать первого декабря с самого утра общага жила в таком чаду, что если кто-то и помнил о Вальке, так это Дрон, а они с Мариной ушли праздновать к каким-то его приятелям чуть не с полудня.
– Ну, не скучай тут, – говорил Андрей, собираясь. Он смотрел виновато на потерянного, осунувшегося Вальку, лохматого, с воспаленными глазами, зябко кутающегося в одеяло. – Может, затусишься с кем-нибудь, чего одному-то сидеть?
– Нет, – бесцветно отвечал Валька. – Все нормально, не парься.
Он повторял это все дни. Может, уже сам начинал в это верить. Дрон вздохнул, и они ушли с Мариной рука об руку, приодевшиеся, в легком облаке первого праздничного опьянения, дружные, как молодая семья.
Ближе к вечеру общага гремела. Почти во всех комнатах играла музыка, люди кричали, бегали по коридору, хлопали дверями. Самая бурная жизнь шла на кухне, там крошили салаты, булькали кастрюли, в них со стуком прыгали яйца, пахло едой, водкой, майонезом, все галдели, ссорились, смеялись, принимались петь, бросали и начинали снова. До Вальки в его пустой тихой комнате всё это долетало, как шум реки, плеск волн, шорох деревьев, и не трогало. Свет он не зажигал, занавески раздвинул; белесая ночь заполняла комнату. То и дело на улице начинали взрываться ранние петарды. Кот Борис дрых, пригревшись на коленях у Вальки, придавив его всей тяжестью своего тела. Чем темнее становилось на улице, тем громче закипала праздничная жизнь. В комнате постепенно пропадали краски, детали. Валька уже перестал различать мелкие вещи.
Когда-то в детстве он мечтал увидеть комнату, когда в ней никого нет. Со жгучим любопытством пытался разглядеть за мутным дверным стеклом знакомые очертания мебели. Казалось, что все станет не таким, не так, как обычно. Что предметы, лишенные внимания человека, изменят облик, начнут двигаться или говорить, и тут проявится их внутренняя, волшебная суть. И любопытство было тем сильней, чем ясней он понимал, что это невозможно. Ведь стоило только Вальке появиться или хотя бы бросить взгляд на предмет, и все стало бы как обычно, никакой скрытой жизни, никакой души не различит.
И вот, от оцепенения ли, от длительного ли безмолвия, Вальке стало казаться, что его в комнате нет, что он тоже неодушевленный предмет. Однако ничего вокруг не менялось, не преображалось; напротив, словно застыло в тревожном ожидании человека, будто весь смысл существования предмета, оправдание его существования заключен в служении человеку. Нечто темное, тупое, безмолвное и бессмысленное, как мир в начале, когда некому еще было осознать его и назвать словом, – это нечто, как первородная душа, вышло из предметов и заполнило комнату, сделав все вокруг неузнаваемым. Валька почти забыл, что он живой. Он исчезал и растворялся, и только кот Борис по-прежнему выделял его из безмолвия бездушной мебели и балдел, что не гонят с колен так долго, не лишают тепла и уюта. Он мурлыкал, то и дело переворачивался, выкручивая шею, разбрасывая лапы и выставляя вверх серое брюхо.
Валька разом прекратил наваждение, вдруг поднявшись с кровати и начав одеваться. Кот сел на теплую вмятину в постели и недоуменно пучил заспанные глаза. Валька одевался, не зажигая свет, находя вещи на ощупь. В его движениях не было ни решительности, ни твердости. Он действовал, как автомат. Одевшись, он вышел из комнаты и отправился к лифту. Если кто-то из нас окликал его, он реагировал блекло и не останавливался.
Валька вышел из общежития, так же, будто во сне, пересек черные дворы, оказался на проспекте и дошел до метро. Там свернул в первый салон связи, с обреченной покорностью отстоял очередь, купил себе новую сим-карту и отправился обратно, в общагу.
В комнате все же пришлось включить свет, чтобы заправить карточку в телефон. Он делал это, не разуваясь, не сняв куртку. Ему не было жарко, его знобило. Борис крутился под ногами, обтираясь о прохладные, пахнущие улицей штаны. Валька включил телефон, набрал заветный номер, прижал трубку к уху и застыл, как изваяние, слушая длинные гудки.
Анна сказала:
– Алло?
– Товарищ Анна, приказываю вам немедленно прекратить это недостойное поведение, – гаркнул Валька командным голосом. – В наше тяжелое время мы не имеем права отвлекаться на мелкомещанские разборки. Если вы сей же час…
В трубке пошли короткие гудки. Валька издал какой-то странный звук, будто упал с лестницы, и уставился на трубку так, словно не ожидал предательства от такого простого предмета. Потом он прыгнул к окну, расшвырял все, что лежало на подоконнике, и принялся отпирать большую раму. Соседняя, маленькая, открытая всю зиму, была ему узка. Распахнув створку, он задохнулся морозным воздухом, перевалился наполовину через подоконник и судорожно задышал. Под окном был колодец заднего двора, бетонная площадка и мусорные баки. Валька издавал всхлипывающие звуки, но не плакал. Потом поднялся, снова посмотрел на телефон и размахнулся, будто желая вместе с трубкой закинуть все свое отчаяние на Луну. Но именно в этот момент телефон завибрировал.
– Да? Але! Аня? Анька? Да! Да! Я слушаю! – Чуть и правда не выронив трубку за окно, Валька орал, как будто в космос.
– Ты номер, что ли, сменил? – спросила Анна самым обыкновенным голосом. – Я на прошлый звоню, звоню, а связи нет. Ты что сегодня делаешь? Хочешь встретиться? Я наконец-то уволилась со своей буржуйской работы.
Договорились быть через час в «Кузьминках».
– Вся эта суета, мещанство ужасно раздражают. Если честно, я несколько лет уже не встречала Новый год. Но тут совсем другое будет, вот увидишь, – говорила Анна по дороге от метро. Она встретила Вальку так, словно ничего не произошло, и он не посмел ее ни в чем упрекнуть. В его глазах было только теплое счастье с самого того момента, как он увидел ее. Словно бы душа вернулась на место. Он шел с легкой своей задумчивой улыбкой, держа руку кольцом, и, как дар, ощущал давление локотка Анны.
