— Потрахаются и разбегутся, — эхом повторила она и осеклась. — Ох, что же ты говоришь!
— Не нравится «трахаться», назовите по-другому, — начал злиться я.
Черт знает что, эти бабки на рынке врут и не краснеют, ведь обещала же матрена «молодую рассыпчатую картошечку», а подсунула старую, гнилую и наверняка твердую, как бетон.
— «Заниматься сексом», «совокупляться», «сливаться в экстазе», «вступать в связь», — предложил я на выбор.
Анна Ивановна поморщилась:
— Думаешь, это у них ненадолго?
Моя душа, оплеванная вруньями-торговками, требовала компенсации.
— Хотите правду? — я отложил нож в сторону и честно посмотрел Анне Ивановне в глаза. — Она не манекенщица, а «драгкуин».
— Вроде «драгдилера»? — переспросила она, округлив глаза то ли от любопытства, то ли от ужаса. — Наркотиками торгует?
— Ну, да, и наркотиками тоже, — согласился я, на ходу перекраивая сценарий. — Возле университета дружбы народов. Она из Африки. Для них там наркотики, как для нас семечки.
— И сама, наверное, тоже курит? — покачала головой Анна Ивановна.
— И не сомневайтесь! И курит, и колется, и нюхает, — подтвердил я.
— Кокаин? — ахнула Анна Ивановна. — Ой, бедная, бедная…
Для воспитательницы детсада она была неплохо образована.
— Вот и я о том же. Уже все уши Марусе прожужжал, что так не пойдет…
— Маруся? Из Африки? — удивилась Анна Ивановна, а потом засмеялась. — Какая же она африканка, если ее Марусей зовут? Нехорошо, Илюша, обманывать пожилых женщин.
— Не пожилых, а поживших, — поправил я и прислушался к шороху в коридоре.
Марк умчался за билетами в театр часа два назад и уже давно должен был вернуться. Нет, не он. Это Вирус ерзал. Изгнанный из кухни за попрошайничество, пес гипнотизировал нас на расстоянии. Я воодушевился:
— Так и быть, Марь-Иванна, рассказываю, как на духу. На самом деле ее зовут Махатмой…
* * *
— Отпусти, ты мне руку сломаешь, — попробовал возмутиться я.
Марк затащил меня в ванную и запер дверь. Я глядел на него с уважением. Кто бы мог подумать, что у Маруси такая железная хватка?!
— Кто такая Фатима? — грозно спросил он.
Мизансцена была достойна Шекспира. Марк нависал надо мной, как Отелло над Дездемоной. Жаль, что я сплю в пижаме, а не в майке — она могла бы сойти за наряд негритянской жены. Впрочем, марусиной физиономии, отбеленной и умащенной средствами для красоты, было тоже далеко до мавританской черноты.
Я восстановил сбившееся дыхание, как нас учили в кружке выразительного чтения и начал импровизацию.
— Ее зовут Махатма, — сказал я мягко, голосом психотерапевта на сеансе массового гипноза. — Марк, разве ты забыл, что так зовут твою девушку? Ты встречаешься с ней уже второй год. Она влюбилась в тебя без памяти и даже сделала аборт. Не помнишь?
Марк затряс головой, словно уличный пес, которого терзают блохи.
— Не может быть? — начал заводиться я, вживаясь в роль защитника униженных и оскорбленных. — Вот он — мужской шовинизм. Бедная девочка! Она отдала тебе лучшее, что у нее есть — свою честь, а ты даже не оценил ее дара!
Я хотел было воздеть руку к потолку, но передумал — это выглядело бы совсем мелодраматично. Вместо этого я шмыгнул носом и потер глаза, будто смахивая набежавшие слезы.
— Рыжик! Не надо! — скукожился Марк.
Его глаза заблестели.
— Ради тебя она бросила институт сопротивления металлов и пошла торговать наркотиками, а ты и ухом не ведешь! — от радости, что внушение удалось, а избиение отменяется, я взрыднул по настоящему. — Неблагодарный! Она отказалась от руки, сердца и миллионов арабского шейха. Она так мечтала познакомиться с твоей мамой! А, ты? Что сделал ты? Ты запретил ей! Сатрап!
Я так распалился, что был готов повалиться на пол и биться лбом о кафель.
— Не надо, Илюшенька! — Марк совсем раскис. — Я сделаю все, что ты захочешь. Все-все! Пусть она приходит, мне разве жалко? Мне не жалко!
— Кто приходит? Куда приходит? — растерялся я, теряя сюжетную нить спектакля.
— Эта девочка из института сопротивления наркотикам! Или сопротивления падишахам? Тут я не совсем понял, — Марк страдальчески сморщился.
«Еще немного, и он побежит к попу заказывать венчание», — подумал я.
— Это, Марусенька, клиника, — серьезно сказал я. — Нельзя быть таким доверчивым. Совсем нельзя.
* * *
— Вы уж простите его за глупую шутку, — виноватился Кирыч.
Он затолкал чемодан Анны Ивановны на полку и сейчас крепко держал меня за руку, чтобы я не сбежал.
Я глядел в окно. На перроне тетка в лохматом берете тискала мальчика лет семи. Он вертел головой и собирался заорать.
Ему было стыдно.
Мне было жарко.
Анна Ивановна перецеловала нас всех по очереди, но всепрощение не артикулировала. «Не очень-то и хотелось», — потея, думал я.
— Счастливого пути! — сказал Кирыч и начал оттеснять меня к выходу.
— Семь футов под килем, Аннванна! — поддержал я и послал ответный поцелуй. Воздушный, правда.
Глубокий реверанс я сделал уже перед закрытой дверью, отгородившей от нас Анну Ивановну и Марка, который задержался для последних родительских наставлений.
— Опять устроил балаган, — выговаривал мне Кирыч на перроне.
— Ой, только не зуди, — огрызался я, выбивая сигарету из пачки. — Аннванна приняла и поняла. Вон облобызала даже. Ты-то чего ерепенишься?
Кирыч запыхтел, как самовар. «Сейчас будет читать мораль», — понял я и вжал голову в плечи, изображая раскаяние.
От морали меня спас Марк. Он выскочил из вагона румянее, чем пачка «Голуаз», которую я только что засунул в карман.
Поезд лязгнул и тронулся с места.
— И что она сказала? — спросил я, провожая взглядом поезд с чужой мамой. Милой, в общем-то, женщиной. Доверчивой только.
Марк побагровел.
— Сказала, что понимает. Что я осторожным должен быть, сказала… И! — Марк умолк.
— Что «и»? — спросил я, всерьез опасаясь, что он лопнет от свекольного сока, которым налилось его лицо.
— И что внуков у нее не будет сказала, — нехотя ответил Марк.
— Как это? — осклабился я. — А Махатма?
— Почему ты все время врешь? — сердито произнес Кирыч.
— …Я не вру, я сочиняю. Что лучше, «милый» или «уважаемый»?
— Глубокоуважаемый, — предложил Марк.
— Слишком формально, — покачал головой я, напряженно вглядываясь в монитор. — Мы же любовное письмо пишем, а не повестку в суд.
— Тогда, — Марк на секунду задумался и внес еще одно предложение. — Любимый!
— Преждевременно, — отверг я и его. — Так мы его только напугаем.
— Ну, дорогуша, я не знаю, — развел руками Марк.
— Умница! — восхитился я. — Напишем, «дорогой». Просто и со вкусом.
Я заколотил по клавишам.
«Дорогой Кирилл! Вы будете удивлены, прочитав это письмо. Но оно, поверьте, вас ни к чему не обязывает…»
* * *
С того времени, как Кирыч поменял работу ради хорошей зарплаты и звонкой должности, мы с Марком перестали его узнавать. Вроде бы те же глаза, нос и уши, и даже любовь к синим рубашкам никуда не делись, а Кирыч уже не тот.
— Как дела?
— Нормально.
— Что нового?
— Ничего.
Вот и весь разговор. Кирыч никогда не был болтуном, но тогда я чувствовал хотя бы его молчаливое участие. Сейчас казалось, что говорит не человек, а машина.
— Это неважно, — отвечал он на все расспросы о новой работе и спешил уединиться. В спальню — с книжкой, на улицу — с Вирусом. Куда угодно, лишь бы не с нами.
— Терминатор, какой-то, — сказал однажды Марк.
— А мне с таким спать! — в сердцах выпалил я.
— Неужели? — Марк оживился, воображая лязгающий металлом секс.
— Окстись! — разочаровал его я. — Теперь мы просто соседи по койке.
Эх, знать бы, что именуя наши отношения «соседскими», я когда-нибудь и впрямь обнаружу рядом постороннего субъекта, который даже во сне ухитряется сохранять безразличный вид. Эмоциональные инвестиции посторонних ему были не нужны. А я был именно посторонним. «Соседом по койке», как уже было сказано.
Очень неуютно.
— А вдруг он отмывает бандитские деньги? — предположил Марк и от страха зажмурился.
— И что тогда? — заинтересовался я. — Побежишь сдавать его в милицию?
— Мы сорвем куш и уедем на Канарские острова! — завопил Марк и заскакал по комнате, исполняя какой-то дикарский танец.
— Аферист! — удовлетворенно ругнулся я. — С нашей удачливостью, Кирыч, скорее, сядет в тюрьму, а мы будем носить ему передачи.
* * *
Кирыч замыкался все больше, а его реакции становились все менее предсказуемыми.
