Евгений Викторович Тарле прожил долгую жизнь, подарившую ему дружбу, знакомство и многочисленные встречи с выдающимися людьми, именами которых славится культура XX века. Но в ответ на многочисленные просьбы поделиться воспоминаниями о пережитом Тарле всегда шутил, что он еще не настолько стар, чтобы писать мемуары. Так он и ушел, не написав повести о своей жизни и встречах. Лишь для нескольких имен сделал он исключение, и среди них — Иосиф Абгарович Орбели, в ком для него был олицетворен облик ученого-подвижника и представителя народа-страдальца, первой жертвы мирового фашизма: генеральной репетицией его будущих зверств и преступлений в Европе называл Тарле события в Турции во время Первой мировой войны — геноцид западных армян, потрясший весь цивилизованный мир. Иосифу Орбели посвятил Тарле свой очерк «Историк-патриот», опубликованный в Ереване уже после смерти Евгения Викторовича.
Есть в этом очерке и прекрасные слова, родившиеся в душе Тарле во время одной из встреч, подобных той, которой мне посчастливилось быть свидетелем. Пусть слова эти прозвучат еще раз.
«При его эмоциональном темпераменте ему, вероятно, случалось иной раз вспылить, но никогда я не слышал, чтобы он кого-нибудь обидел. Мы знаем, какой прекрасный товарищ — Иосиф Абгарович, и мы часто имели случаи убедиться в том, какой скромностью отличался этот в стольких отношениях выдающийся человек», — так говорил Евгений Викторович Тарле.
Николай Иванович Мусхелишвили
Мне не довелось видеть Мусхелишвили рядом с Тарле так, как видел я Орбели и Вавилова, не довелось ощутить в общении теплоту их дружбы, но по воле случая отблеск ее пал и на меня.
Необычайно уважительные и, пожалуй, восторженные отзывы Тарле о Мусхелишвили мне приходилось слышать не раз. Знал я и то, что Тарле бывал в Закавказье, скорее всего гостил у Мусхелишвили, но в последние годы жизни Евгения Викторовича они по большей части встречались лишь на собраниях Академии наук.
Лет двенадцать спустя после смерти Тарле мне предстояла поездка в Тбилиси по делу, в успехе которого я не был уверен. Узнав о моем беспокойстве и о том, что дело связано с академическим институтом, один мой знакомый, хорошо знавший Николая Ивановича и помнивший о дружеских узах, связывавших его с Тарле, сказал, что волноваться мне нечего, ибо я, в случае чего, всегда смогу обратиться к самому президенту Академии наук Грузии. Я ответил, что не сделаю этого.
— Почему? — удивился мой знакомый. — Насколько мне известно, на Кавказе никогда не считалось зазорным быть родственником знаменитого и уважаемого человека.
Поскольку я все же не представлял себе, как можно зайти в президиум Академии и отрекомендоваться чьим-то родственником, мой знакомый сам отрекомендовал меня в записке.
Мои опасения оправдались, трудности оказались непреодолимыми, и я, скрепя сердце и ради дела, с большим нежеланием отправился на тихую улицу, на которой располагался президиум Академии наук Грузии.
Секретарша взяла мой конверт и при первой же возможности занесла его в кабинет.
— Николай Иванович просит вас минуту подождать, — возвратясь, сказала она.
Затем из кабинета один за другим вышли несколько весьма солидных и серьезных пожилых мужчин, каждый из которых внимательно меня оглядел. А за ними на пороге показался хозяин, жестом пригласил меня войти. Я проследовал к столу и принялся смущенно и потому довольно путано объяснять, кто такой Тарле, кто такой я, и тому подобное.
Мусхелишвили остановил меня:
— Я утратил молодость и еще многое другое, — усмехнулся он, — но сохранил память, особенно о тех, кого не хочу забывать!
После нескольких обязательных вопросов он попросил изложить суть дела, выслушал, внимательно посмотрел предложенную мной сводку формул, сказал, что ничего сложного в проблеме не видит, и только после этого стал писать записку в интересовавший меня институт.
Закончив писать, перечитал записку, но задержал ее в своей руке и сказал:
— Я сейчас нахожусь в самом тяжелом положении, в которое может попасть грузин: я должен пригласить вас к себе, и мы обязаны провести вечер вместе, вспомнить о дорогом Евгении Викторовиче, но меня уже нет, вы застали меня совершенно случайно — я сегодня же отбываю в Москву на общее собрание Академии. Все, что могу сейчас сделать, это — позвать человека, которому я доверяю, и попросить его быть при вас, чтобы вы не чувствовали себя одиноким в Тбилиси, чтобы вам был показан город, чтобы за столом вам было от кого услышать и было кому сказать хорошие слова…
Я поблагодарил Николая Ивановича и заметил, что мне, увы, тоже пришло время покинуть Тбилиси.
— Ну что ж, тогда в следующий раз — обязательно!
Когда я в следующий раз приехал в Тбилиси, Мусхелишвилн уже не было в живых. Я стоял на горе Давида и смотрел на этот вечный и прекрасный город, пытаясь угадать, под какой из красных крыш, таких одинаковых, если смотреть на них сверху, состоялась моя первая и последняя встреча с Николаем Ивановичем Мусхелишвили, встреча, на которой незримо присутствовал и Евгений Викторович Тарле.
Зима патриарха
(Штрихи к портрету Евгения Викторовича Тарле на фоне различных эпох и режимов)
В 1992 году, после почти тридцатилетнего «изгнания» великий историк Евгений Викторович Тарле вернулся к русскоязычному читателю (термин «русскоязычный» применен здесь потому, что за то время когда он на Родине усилиями идеологов сусловской школы и бездарных конкурентов был искусственно погружен в забвение, книги его, самого читаемого за рубежом русского историка, и книги о нем продолжали выходить во всем мире — в Италии, Германии, Мексике, Аргентине и т. д.).
И вот сразу четыре издательства в России и одно в Белоруссии в течение полугода «выбросили» на прилавки полмиллиона экземпляров «Наполеона», «Нашествия Наполеона на Россию» и «Талейрана», которые, к чести наших книголюбов, имеющих теперь возможность свободно приобрести «Анжелику», руководство по технике секса или Пикуля, были быстро распроданы.
Естественно, что новым поколениям «широкого читателя» (кроме библиофилов и историков) требовалось пояснить, кто же он такой — Тарле, и поэтому все эти книги снабжены краткими жизнеописаниями их автора.
Три из них написаны в пределах традиционных фактов и в традиционной манере — с указанием, чего ученый «недоучил» и «недопонял», а четвертая, открывающая переиздание «Талейрана», написана доктором исторических наук В. Сироткиным в совершенно новом стиле, что, в принципе, следует приветствовать.
Однако, чтобы получилось позабористей, В. Сироткин, называющий себя учеником Тарле, взял да отождествил своего учителя с Талейраном! Таким образом, Тарле у него из обычного «путаника», каким его представили в советском биографическом жанре люди прошлого, входившие в священную идеологическую когорту, превратился в хитрого и беспринципного пройдоху, готового на все ради физического выживания. Вроде Талейрана, только взяток не брал, как несколько раз подчеркивает В. Сироткин.
Как известно, сейчас наступило время раскрытия разного рода семейных «тайн». Периодика заполнена описаниями тайн семьи Ульяновых, из которых следует, что Ленин был евреем по дедушке. Один махровый литературовед установил, что евреем по бабушке или по матери был канцлер Российской империи граф К. Нессельроде, жена которого, чье еврейское происхождение нашему доке не удалось доказать, интриговала против Пушкина в преддуэльный период, но из-за еврейской бабушки ее супруга-графа дуэль Пушкина с Дантесом можно теперь считать сионистской выходкой. Почему-то все эти махровые «открытия» касаются обнаружения у исторических лиц еврейской крови для обоснования их зловредности, но никто не проработает, к примеру, такую версию: по некоторым данным Сталин — сын польского выходца генерала Пржевальского, и таким образом, вся его деятельность может быть истолкована как месть польской составляющей в его крови русскому народу за разделы Польши или за убийство М. Мнишек и подлую казнь ее трехлетнего сына, с которой началось правление династии Романовых.
Перечень же сенсационных еврейских «разоблачений», который можно было продолжить, показывает полную закономерность предпринятого В. Сироткиным разоблачения своего учителя.
Итак, В. Сироткин приоткрывает столь важное для нынешних «патриотов» обстоятельство: историк «родился в еврейской семье купца», а затем в 20-летнем возрасте «принял православие». Первая фраза, напоминающая адрес Тевье-молочника: «господину Тевелю молочного еврей», оскорбительна по форме — Тарле блестяще владел многими языками, а предложения из его работ, написанных по-русски, используются в качестве образцов в учебниках русского языка, и если бы он увидел в книге, на обложке которой стоит его фамилия, подобную фразу, он был бы обижен до глубины души. Но в сочетании со второй цитатой получается уже чисто талейрановский штришок: предать веру отцов ради будущих гешефтов (правда свои знаменитые слова «Париж стоит обедни» добрый король Анри IV сказал задолго до Талейрана).
