Мы решились подняться на гору, там наверху была гомпа, к ней вели ступени петляющей лестницы. Франсуаза, ты не представляешь, как я здесь уже наисходился, наподнимался по этим бесконечным лестницам. Я думал, что больше не буду. Пришлось. Никого не было наверху, ни одного человека, а на двери гомпы висел замок. Ветер с шумом трепал молитвенные флажки, здесь их было без преувеличения тысячи. Вид отсюда открывался изумительный - снежные вершины, за которые... только казалась, что не за, а сквозь которые - сквозь которые провалилось остывшее солнце. Смотри, показал Командор, вон, вон и вон. Кладбища, сразу три, лежали у подножья холма - с одной стороны католическое (так сказал Командор) и мусульманское, разгороженные высокой и широкой стеной, а с другой стороны - буддистское. Но на счет буддистского я еще сомневался, кладбище ли это: я не видел памятников, мест захоронений - оно более напоминало пустырь, кусок земли, с которого не везде убраны камни. Мне стало холодно на ветру. На белой стене гомпы я увидел доску, похожую на мемориальную. Там было обращение к таким идиотам, как мы: 1. Please don’t smoke and drink around Gompa. 2. Please don't urinate around Gompa. 3. Please don't romance and gossip. 4. Please keep this area neat clean. - И под этим: Julley.
Пошли отсюда, я сказал командору.
Мы спустились по ступеням примерно на треть лестницы, здесь была площадка, с которой можно было сойти к тому участку каменистой земли, в котором Командор опознал буддистское кладбище. Я пойду туда, сказал Командор. Хватит, Макс, пойдем домой, сказал я. Ты иди, а я останусь, сказал он мне, нет, ты правда иди, иди. То ли потому, что темнело, то ли по другой причине, мне лицо его показалось пугающе незнакомым, словно другой был человек. Не то, чтобы совсем другой, но что-то существенно другое появилось в его лице. Блин, сказал я, ночь скоро, не надо туда, пойдем, Макс, пойдем. И тут я обратил внимание, на то, что находилось у него в полиэтиленовом мешке, который он весь вечер таскал с собой.
Э, Франсуаза, я начинаю волноваться.
У него там лежало нечто объемистое и нечто, кроме того, продолговатое, я бы мог это продолговатое принять раньше за зонтик, если бы раньше озадачился тем, что там у него в пакете. Хотя вряд ли я бы подумал о зонтике, - я знал, что мы никто не взяли зонтики в Гималаи. Мне бы просто не пришло в голову об этом подумать. Я и не думал об этом, потому что думать об этом не приходило мне в голову. А сейчас - пришло. Я догадался. Еще не веря догадке, я протянул к сушке руку и схватил это. Это был канглинг.
С ума сошел! - выдохнул я.
Не мешай, ответил он спокойно, погуляли и хорошо, иди домой, а я приду, когда приду.
Я сказал: перестань из себя корчить не знаю кого. Если ты действительно хочешь там заниматься этим, помни, что у тебя нет на то никаких моральных прав. Ты не посвященный!
Откуда ты знаешь, кто я? Не тебе говорить о моих правах, тем более о моральных! Пожалуйста, иди домой. Мне сейчас нельзя предаваться эмоциям.
Максим, перестань, сказал я, это самодеятельность. Ну подумай сам, у тебя все равно нет барабана из человеческих черепов, как он там называется...
Ну и что, сказал Командор, у меня есть простой барабан, из кожи, я вчера его купил в лавке. Если я тебе скажу, что мой барабан освящен, ты мне все равно не поверишь, а главное, ты меня не поймешь. Пожалуйста, иди в гостиницу.
Я сказал ему: это святотатство, Макс.
Святотатство? - переспросил он. В чем святотатство? Не зли меня, Андрей, я на пороге. Проваливай в гостиницу, тебе сказал. И если не приду, не надо меня искать, уезжайте без меня завтра.
Тут я разозлился на него не на шутку. Позер! Без него уезжать! Кем он себя представляет? Он повернулся и, сойдя с широкой ступени, стал спускаться по склону холма в направлении кладбища, из-под ног его поднималась пыль, он вот-вот должен был слиться в сумерках с коричнево-серым ландшафтом. Мне захотелось бросить ему в спину камень. Насилу сдержался.
Слушай, закричал я, боясь, что потеряю его из виду, вспомни о Любе, осел!
Люба знает! - не оборачиваясь, крикнул он и через секунду-другую я перестал его видеть за склоном холма.
Я громко выругался и продолжил спуск по ступеням лестницы. Скоро я оказался на улице. Быстро темнело. Людей в Лехе, когда стемнеет, можно встретить лишь в центре, и то в местах, где поселяются иностранцы, а здесь, на окраине, народ с темнотой исчезает в жилищах. Кажется, что с наступленьем темноты и прохлады люди словно обращаются в четвероногих - были толпы людей, стали стаи собак. Собаки пробегали мимо меня. Я шел быстрым шагом, я думал о Командоре. Я понимал, что его голова для меня черный ящик. Он сумасшедший. Вне всяких сомнений. Кем он себя вообразил? Странствующим аскетом из тайной секты? Какой он аскет? Захотел принести себя в жертву духам чужой земли, да и черт с тобой - приноси!.. но какого лешего - какого русского лешего! - ты потащил меня на край города, на эти холмы? Тут я засомневался вообще в целесообразности своего путешествия - вообще – сюда – на север Индии. Не надул ли он меня еще тогда в городе с обещаниями ришикешских чудес? До Ршиикеша пилить и пилить, а мы еще не выбрались из этого Леха, и нет уверенности, что с такими закидонами, выберемся вообще. Франсуаза, что нам в прятки с тобой играть? - ты прекрасно понимаешь, о чем я сейчас говорю. Короче, я в этот час был на него зол посильней, чем в иные дни был на тебя.
Я забыл, где мне сворачивать, и заплутал уже в центре города, вновь и вновь возвращаясь на один и тот же перекресток. Прошло не менее часа прежде, чем я добрался до нашего хост-хауса. Вошел - свет еще не отключили; Люба сидела на диване перед журнальным столиком и держала глянцевый потрепыш из числа тех старичков, что предлагаются тут досужим постояльцам. Она встала, спросила: один? Один. Сказала: понятно, и, отшвырнув журнал в сторону, пошла на второй этаж, к себе. А что понятно? Что ей понятно? Здесь номера закрываются не просто на ключ, а на засов, который фиксируется в закрытом положении с помощью замка, вдеваемого в специально подогнанные петли. У меня не попадал ключ в замок. Явился из своей комнаты наш с тобой, Франсуаза, биограф. Помочь? Нет. Я открыл дверь и зашел к себе в комнату раньше, чем он убрался в свою.
Я вспомнил о нашей договоренности быть в пять утра с вещами у входа и собрал рюкзак. И правильно поступил, потому что тут же вырубили электричество. Лег спать. Без подушки, твоей, ортопедической (уже была в рюкзаке). Не спалось. Я не понимал, что понятно Любе. Как это вообще может быть понятно? Темнота кромешная была, и в этой кромешной темноте я понял вдруг, может быть, вспомнил (читал?), как по-тибетски обходятся с мертвецами. Не закапывают и не сжигают. Их... Но довольно, молчу. Ночью опять завыла собака, или не собака - кто ее знает. Я не хотел думать о Максе, трубящем в берцовую кость. Я опять выходил наружу и смотрел на отчетливо ущербную луну - почему-то мне казалось, что здесь, в Гималаях, она должна быть повернута к нам обратной стороной. Я отказывался воображать себе Командора на кладбище. Потом снова лежал на кровати и думал, о совершенно немыслимом и не мог ничего придумать.
Командор явился в половине пятого. Услышав его возню у входной двери, я выше из комнаты. Был живой, без видимых следов укусов, ужалов, уклюнов, духами не истребленный, местными жителями не отметеленный, местной полицией не обработанный - разве что без бейсболки на бритой голове и без полиэтиленового мешка с предметами культа... Я сразу подумал о канглинге. Выглядел Командор изможденным и, уставившись под ноги себе (уже чуть-чуть начинало светать), не поднимал глаз от пола. Я спросил: ну и где твоя берцовая кость? Он уставился на меня, будто не знал, кто я. Где канглинг? - спросил я его (вспомнив о цене предмета). Поднимался по лестнице. Обернулся. Забудь!
Как-то я сразу понял, что это лучше бы все сразу забыть (если оно все взаправду забыться сможет). И мне. И всем нам. Ничего не было. А если что было, так было только во сне. Слишком у него убедительным было лицо, когда он сказал это «забудь».
У меня (у всех нас) остается не более получаса на сон. Спать. Спать. Спать. Не просыпаться.
Дине приснился отец: будто бы у него обнаружился брат-близнец. Она сама и обнаружила будто бы. Будто бы отец ее сидит на скамейке в каком-то саду, а рядом кто-то еще. Дина присматривается к тому второму и с удавлением распознает в нем двойника отца. Неужели это дядя Витя, думает Дина: прекрасно зная: что он был значительно старше отца и никак не мог быть близнецом. А будто бы присутствующий где-то рядом Адмиралов говорит: да нет: это же Бархатов, он мою книгу иллюстрирует. Дина хочет сказать отцу, что они с Бархатовым близнецы-братья, но отец и Бархатов уже узнали друг друга и заключили друг друга в объятия. Здесь Дина просыпается, потому что ее будит муж, переворачивающийся с боку на бок.
Адмиралову не спится. А когда не спится Адмиралову, Дине тоже не спится.
