Он почувствовал, что мать смотрит на него, и кровь мгновенно прихлынула к затылку. Но прежде, чем он успел что-либо сказать, она спросила:
- Ты чем-то огорчен?
Он обернулся так резко, что вода из таза плеснула на пол.
- Нет, - невнятно проговорил он севшим голосом.
- Если у тебя какие-то неприятности, просто скажи мне...
- Да нет, ничего, - сказал он и, опустившись на колени, стал вытирать пол тряпкой.
- А как дела в школе? - спросила мать, когда они сели завтракать.
- Нормально, - легко бросил Енс.
- Смотри, не обижай отца, - сказала мать.
Вот когда она решила его укорить.
ВОСЬМОЙ ДЕНЬ, ПЯТНИЦА
И в этот день Енс не пошел в школу. Миновав пустырь, где уже строились новые дома, он вдруг свернул влево, к тем улицам, где прежде играл с приятелями в лапту. Он шел, считая перекрестки, и вспоминал, как они, мальчишки, воображали, что очень быстро и далеко бегают. Как давно это было!
Письмо лежало за пазухой. В половине одиннадцатого Енс повернул домой. Он знал, что мать собиралась за покупками. В эту пятницу родители никуда не пойдут: нет денег. Но что-нибудь вкусненькое мать обязательно приготовит, ведь как ни говори - день получки.
Енс вскипятил чайник и, подержав письмо над паром, открыл конверт. Это оказалось легче, чем он предполагал; только от пара намокла и другая сторона конверта, и слова "Родителям Енса Кристиана" расплылись.
Он читал письмо, и ему казалось, будто он тонет. "Безответственный" стояло там. "Лжет и выкручивается" - стояло там. "Готов свалить вину на других" - стояло там. "Характер" мальчика - стояло там. Не об отметках шла речь, а о характере. Отметки не слишком беспокоили отца. Он всегда говорил: самое главное - это характер. Правда, не совсем ясно, что он под этим подразумевал, видимо какой-то характер на все случаи жизни. И еще там стояло, что на него нельзя положиться. Если семья не примет мер и не поможет школе в воспитании у мальчика характера, учительница снимает с себя всякую ответственность. "Это уже не первый раз" - стояло там. Какая-то угроза таилась в этих словах, от страха он весь покрылся испариной.
Кто-то отпирал входную дверь. Енс ринулся к книжной полке и стал шарить на ней. Вошла мать.
- Почему ты дома?
- Я должен взять одну книжку.
- Это ты кипятил воду?
- Да, я хотел выпить какао, потому что проголодался.
- У вас что, большая перемена?
- Ага.
- Но тебе, наверное, пора бежать?
- Ну, да.
- А как же какао?
- Ладно, обойдусь.
Он выбежал, не взглянув на мать, только по сладковатому запаху понял: она побывала в парикмахерской. Он бежал и думал: это ее маленький грех, то, что по пятницам она ходит в парикмахерскую и почему-то держит это в глубокой тайне. Как будто мы с отцом не позволяем этого - да мы ей все готовы отдать! Самая замечательная мама на свете.
ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ, СУББОТА
Енс Кристиан прогулял школу и в субботу. До воскресенья оставался лишь один день.
Письмо он запихнул за поднос, висевший на стене: никто никогда к нему не прикасался. Письмо уже сильно помялось, ведь он прятал его где только придется, да еще и распечатывал, а вчера вечером снова заклеил. Поскольку дома он клея не нашел, пришлось взять у отца резиновый клей для велосипеда. Теперь от письма пахло бензином.
Стоило кому-то взяться за ручку двери, как у Енса начиналось такое сердцебиение, что он цепенел и не мог проглотить ни кусочка. В этот день он решил наконец обо всем рассказать - и будь что будет. Ясно, что хуже быть не может. Он пытался по-своему трезво отнестись к случившемуся, пытался заглянуть в будущее и уже оттуда посмотреть на все, что произошло, как на пустяковый эпизод.
Главное - как можно скорее сбросить с сердца этот камень. Сказать обо всем открыто, неважно где, неважно когда, пусть в середине разговора, даже если это погасит чью-то улыбку, испортит кому-то настроение, прервет чей-то рассказ.
Все утро бродил он по окраине. Письмо лежало у него за пазухой. Оно было сильно измято, и он попробовал переписать его. Полдня вчера он переписывал письмо, подражая почерку учительницы. Но ничего не получилось. Учительница писала светло-синими чернилами, с нажимом, уверенно и красиво и совершенно ровными строчками. Пока он переписывал, письмо, написанное учительницей, становилось все хуже, все грязней. На нем появились жирные пятна. Конечно, его еще можно было прочесть, но выглядело оно ужасно. Письмо подтверждало, как много беспокойства уже причинило. Оно в чем-то походило на самого Енса: какое-то неопрятное, отталкивающее, не внушающее доверия.
А Енс еще и не показал его, и никто не знает, что он прогуливал школу, что он вскрыл это письмо, пытался солгать и выкрутиться.
Но кто скажет, во всем ли надо ему признаваться. Может, достаточно сказать, что он просто боялся отдать письмо родителям? Значит, он знал, что в нем написано? Нет. А чего же он тогда боялся? Ну, мало ли...
Нет, надо сказать, что он боялся потому, что солгал учительнице и знал, что отец не терпит лгунов.
Но зачем же он продолжал лгать и дальше? Спрятал письмо и одной ложью прикрыл другую, хотя знал, что отец будет очень огорчен.
Нет...
Надо бежать домой, отдать письмо, увидеть огорченные лица родителей, стерпеть все, что ему скажут, признаться во всем, в чем нельзя не признаться.
Енс прибежал домой, вошел в комнату и на глазах у всех вытащил спрятанное письмо.
В гостиной вместе с родителями был и Рикард. Он приехал на две недели на каникулы. Было видно, как все радовались этой встрече.
- Что это у тебя было в руке, когда ты вошел? - уже после спросил отец.
- А, ничего, - ответил Енс.
ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ, ВОСКРЕСЕНЬЕ
Воскресенье. Десять часов утра. Люди, одетые в черное, направляются в церковь, а колокола все звонят и звонят, будто этим звоном хотят обратить в прах весь город.
Вот было бы здорово!
Мальчик стоит в переулке и смотрит на раскачивающиеся колокола. Каждые пятнадцать минут своим звоном созывают они в божий дом людей, одетых в черное. Каждый раз, когда они отзвонят, а звук, стиснутый узкой улочкой, еще плывет между домами, четыре вороны взлетают с деревьев и располагаются на колокольне. Но стоит колоколам ударить - и испуганные птицы разлетаются в стороны, но всякий раз возвращаются, стоит только стихнуть этому оглушительному трезвону. Неужели они так быстро забывают, эти птицы?
За окнами в красных глиняных или латунных горшках растут беззаботные растения, их поливают, а они просто растут и растут и никого не огорчают. Совсем как Рикард.
Рикард спросил, не хочет ли Енс прогуляться. Не у всякого есть брат на шесть лет старше, который спрашивает тебя, не хочешь ли ты с ним прогуляться. И Енс ответил, что, конечно, хочет. Потому он здесь и стоит.
Он стоит и размышляет: сказать или не сказать обо всем Рикарду? А что, это мысль. Пойти погулять с Рикардом и по дороге признаться и попросить Рикарда все уладить.
Нет, это было бы трусостью. Рикард всегда так радуется, когда приезжает домой. Рикард - молодец. Он - родительская гордость.
Но ведь и Енс - гордость. Был.
Колокола вновь закачались. Еще страшнее теперь звон, словно колокола решили разрушить этот грешный мир. Понемногу они начинают спотыкаться. Все чаще и чаще бьют вразброд. А потом снова бьют все вместе и слаженно. И левый колокол все время опережает правый.
Нет, он не может признаться Рикарду. И потом, история стала такой длинной, что, если попытаться правдиво рассказать ее, потребуется много времени. А ведь главное - успеть рассказать все, прежде чем увидишь выражение их лиц, успеть до того, как они вынесут свой приговор.
А история такая длинная.
И уж больше весь день ни о чем другом говорить не будут.
Теперь все так осложнилось, все так запуталось - он хорошо это понимает, - скорее всего, его осудят еще суровее, чем он того заслужил. Хотя заслужил он достаточно. Все так неудачно обернулось: каждый день тянул за собой следующий, и его поступок обрастал, как корой, ложью, и теперь самое главное - заставить их понять это.
Но почему они должны понять? Поймут они, может, после, когда как следует поразмыслят, все обсудят и взвесят. Тогда они увидят, как несладко ему было с той самой минуты, когда он впервые решился утаить письмо. Но он не в силах дождаться этого "после". Ему не выстоять в том потоке несправедливости, который на него обязательно обрушится поначалу. Это и есть то главное, чего он больше всего боится: они под первым впечатлением вынесут ему приговор, не разобравшись и преувеличив его вину. Такую несправедливость ему не вынести.
В оцепенении он слушает колокольный звон и вдруг понимает: да, да - они оценят это так, как если бы он действительно совершил преступление. В их глазах вина его будет непомерно велика.
Да, вот так. Церковные колокола смолкли. На улице становится совсем тихо. Окна домов глазеют на прохожих. Люди входят в дом божий, и оттуда доносятся приглушенные звуки органа.
