Поставили нас так: внутри — девятый, а десятый — по краям. В десятом тоже образовалось две влюблённых парочки. Вообще, в десятом есть люди, которым уже скоро и восемнадцать исполнится. Взрослые там уже есть, совсем взрослые. Вот нас так и поставили: детей — к детям, а взрослых — по краям. Но мы не считали себя детьми — мы тоже были взрослыми, и не сомневались в этом.
С наступлением лета, когда все уже размещаются на веранде, парочки могут встречаться, наоборот, только в палате. В палате же душно, и встречаются наши влюблённые пореже.
Лучше всех — Нинке и Костику. Нинка — первая со стороны девчонок, а Костик — со стороны мальчишек. Если можно назвать эту парочку влюблённой. Им хватает постоянных переглядок и пересмешек.
Вот и сейчас они лежат на боках, лицом друг к другу, и строят друг другу какие-то рожи. Дальше — Анька. Она читает, как всегда. Чехов уже прёодолён, и начался Толстой, Лев Николаевич. Марк Твен встал в очереди третьим.
Толстой продвигается похуже Чехова. Анька часто застревает, не в силах преодолеть длинных описаний или философствований.
Маша же честно перешла на детектив, который тоже отложен в настоящий момент, потому что Маша читает Наденькин альбом. В альбоме собраны всякие стихи и стишки о любви, приклеены фотографии артистов и цветочки, вырезанные из открыток. Смотрен-пересмотрен, читан-перечитан этот альбом. Просто — жара, и мысли тоже спят. Анька сдаётся, Толстой падает, и вот уже Анька спит.
Настоящая жизнь начинается ближе к вечеру. Ходячие разносят ужин. Кормят нас здорово. Вечером — пирог, почти каждый вечер. И черешню дают, и клубнику, и молодые яблочки. Каждый день что-нибудь из фруктов дают, а то и по два раза. И всё равно ещё хочется. Нинка теперь повадилась бегать на вечерний базарчик, покупать черешню, вишню.
Вечером мальчишки на гитарах играют. Уже и у Костика неплохо получается. Сначала мальчишки поиграют, а потом уже и девчонки начинают петь. Всё, что знают — и русские народные, и детские, и эстрадные. Всё что слышат по радио, всё поют. Иногда Анька записывает слова прямо с приёмника, благо память у неё хорошая. Потом все слова перепишут, и уже можно петь.
Южная ночь опускается быстро. Зажигаются первые звёзды, шуршат ветвями тополя. Ясно слышен шум прибоя, особенно если есть ветерок…
Благословенное Крымское побережье. Разве мы знали, что мы были счастливы?
— Анька, расскажи сказку! — просит Наденька.
После смерти Светки, а потом и после перевода всех на веранду, сказки у нас как-то перестали рассказываться. Казалось, что без Светки сказка будет совсем другой. Аньке и самой не хотелось ни придумывать, ни рассказывать ничего.
Но что-то стронулось в сердце этой ночью. Тишина, шум прибоя, лёгкий шепот ветра…
— Анька, расскажи! — ширма поднята, и сказку просит Костик, благо кровать его близко.
— Расскажи, — просит и Джем, который стоит от Костика через кровать Миронюка.
— Ладно, я не сказку расскажу, а легенду. Только я её немного по-своему расскажу.
Слушайте.
Анькина сказка № 4
— В незапамятные времена, в одном далёком городе, в древней Греции, жили-были отец и сын. Сына звали — Икар. Были они в плену у одного богача. С утра до вечера работали они на виноградных плантациях, скот пасли, и вообще, занимались всякой тяжёлой работой.
— Да, на виноградникэ тяжэло работать! — сказал Джем.
— У сэли завжды тяжка праця (На селе всегда тяжело работать), — добавил Миронюк.
— Да ладно вам! Давай, Анька, дальше.
Анька продолжала:
— Местность была гористая, и если забраться на высокую гору, можно было увидеть далёкую, прекрасную и свободную страну. И задумали отец с сыном убежать от хозяина. Стали они думать, как им выбраться. И отец придумал. Он придумал — сделать крылья и улететь.
И вот стали отец с сыном ночами делать крылья. Они собирали перья больших птиц и скрепляли их пчелиным воском. Большие, широкие делали они крылья.
— Не может человек летать на крыльях, в смысле махая, крыльями, — вставил Славик. — Это наукой доказано. Ему силы не хватит.
— В сказке — хватит! — сказала Маша, — увидишь!
— Сделали они крылья, и собрались лететь рано утром. Отец говорит сыну:
— Смотри, не забирайся высоко к солнцу, а то воск может не выдержать, и крылья твои растают!
Сын пообещал. Вот настало утро, вышли отец с сыном на вершину высокой горы, и полетели. И тут наступил рассвет. Побежали по небу первые лучи солнца, и появился солнечный диск — сияющий, прекрасный!
Всё забыл сын! Красота солнца заворожила его. Ему показалось, что он всё может, что он всесилен, и что не просто он может вырваться на волю, а может и до самого солнца долететь. Стал сын забирать вверх, к солнцу.
Кричит, кричит ему отец, а он не слышит. Чем ближе к солнцу, тем мягче становился воск. Стал воск мягким, стали крылья похуже слушаться. Сын все равно пытается — всё вверх, вверх!
— Ось трэба батька слухаты! — прокомментировал Миронюк.
— Колька, замолчи!
— Если бы дальше сын продолжал лететь, крылья бы у него растаяли, и упал бы он вниз, и разбился бы о скалы…
— А ведь оно так и было! Я легенду эту знаю! — это уже Серёжка вставил слово.
— Все знают! Разбился бедняга, когда воск растаял!
Анька лежала на кровати, заложив здоровую, правую руку за голову. Всё, что она рассказывала, живо стояло перед её глазами. Она точно знала, что хочет сказать.
— Я обещала одному человеку, что не будет в моих сказках плохих концов, — сказала она.
На самом деле всё было так: там, внизу, стоял могучий богатырь. Видит он, что один беглец правильно летит и вот-вот пересечёт границу свободной страны. А второй почему-то летит вверх. И подумал богатырь — ведь этот, второй, если взлетит ещё выше — разобьётся насмерть! «Надо спасать беднягу», — подумал богатырь.
Взял он свой огромный лук, вставил стрелу, и…
Стрела попала богатырю прямо в руку. Если хотите, то в ногу. Хуже, конечно, если в спину. Но стрела поразила Икара не насмерть. Стал он падать, ушибся сильно, и упал к ногам богатыря. Стонет, бедняга, корчится!
Богатырь поднял его и говорит:
— Очень уж ты высоко собрался взлететь! Спас я тебя. Но я не хочу, чтоб ты снова в плен попал. Сейчас я отнесу тебя к себе, вытащу стрелу, залечу твои раны…
— Полежишь три месяца до операции, месяцев пять — после! — таким же тоном, как Анька, продолжила Нинка.
— В гипсовой кроватке полежишь!
— На костылях побегаешь! — народ сразу понял, в чём дело.
— Да, так. Вы точно догадались. Так оно и было, — продолжала Анька. — Стал его лечить богатырь. Может, и в гипсовую кроватку положил. Лечил его богатырь, лечил, и учил при этом, как быть сильным, и как не быть дураком.
И, когда время пришло, сделал Икар себе новые крылья и вырвался, наконец, на свободу. Отца увидел…
С тех пор в Греции есть поговорка — стрела, что ранит, может и спасти.
— Что, правда в Греции такая поговорка есть? — спрашивает Славик.
— Наверно, есть. Такой поговорки не может не быть. А вообще-то я придумала её, — ответила Анька.
— Да, — сказал задумчиво Джем, — я вышэ всэх хотэл — хотэл чэмпионом СССР быть!
— И я высоко хотел, — сказал Славик.
— И я.
— И я — я хотела, чтоб всё правильно было! — сказала Анька и про себя.
— А я — свободы, свободы, блин! Я и сейчас хочу! — Нинка развела руки в стороны. — Свободы!
— Вот и лежишь тут, в ногу раненная! — Маша тоже знала, куда, в какое небо неслась она сама, на своих восковых крыльях…
— Хорошо, что не в голову раненная! — это Наденька, которая уж точно не знала, за что ранена.
— Нет, наша Нинка точно в голову раненная!
— Или в ж….!
— Летел подстреленный Икар, упал на коечку… — запел Костик.
— …И…кар-р!..кар-р! — закаркала Нинка, взмахнув руками, как крыльями, логически завершив песню.
— Эх вы, такую сказку опошлили! — заступился за сказку Серёжка.
Не все смеялись. Задумчиво смотрел в потолок Славик. Молча лежал Джем. Юрка тоже притих.
Так, постепенно, все и затихли — закончилась сказка.
— А за что же Светик наш? — повернувшись к Аньке, почти шепотом спросила Маша.
— Я не знаю. Помнишь, Люба говорила — «отмучилась за мать свою, непутёвую».
— А что, бывает так, что один человек мучится за другого?
— Не знаю.
— Можно ли вообще знать, кто и за что? — сказала Маша. Этот вопрос она сама частенько себе задавала, но не получала ответа.
— Не знаю.
Наверняка, каждый из лежащих задавал себе такой, или похожий вопрос. Разве можно представить себе человека, который, хоть раз, хоть один единственный раз, не крикнул бы в небо со своей больничной койки — почему? За что?
Только вот ответ… Ответ….
Наташка тоже почувствовала в сказке что-то важное. Суть сказки мелькнула как бы лёгкой тенью, которую хотелось поймать, схватить, рассмотреть.
