Вихри эфира продолжали ниспадать на Землю с севера, из созвездия Льва.
Точки соприкосновения вихрей с Землей были разные. Самые чувствительные располагались в Северном полушарии: недалеко от Великих озер и реки Гудзон, в Померании, близ Валдайской возвышенности, в среднем течении Волги и нижнем течении Енисея.
Села-города, жизнь-смерть, дрожь любовных соитий, печальные процессии, влекущиеся к нешумным погостам, ор на площадях и требования честных выборов, глухой стук орехов, ударяющихся о подмерзшую землю в пропитанных горьковатым запахом рощах, сокотанье сорок, воркотня голубей — все это, попадая в зону эфирных вихрей, звук свой удесятеряло, а потом от счастья обновляемой жизни немело.
И тогда вихри эфира — плотной бесплотностью подобные снам — рассеивались в пространстве, уходили в землю. Чтобы дать место новым вихрям: как две капли воды схожим с предыдущими, но вместе с тем и совершенно иным.
Дальше случалось по-всякому.
В то сентябрьское утро низко висевший над земными трещинками и почвенными углублениями туман — как тот сон — быстро исчез. Блеснуло солнце, стала видна сизая стылая, у берегов с коричневой желтинкой, вода.
Над неглубокими воронками, оставленными на поверхности воды только что вошедшим в нее вихрем (уже не со скоростью 11,29 километров в секунду, даже не со скоростью 3,04 километра, а всего лишь со скоростью 200 метров в секунду вошедшим!), остро сияли радужные мелкие брызги.
Радость ветра на несколько минут оттеснила тоску грубого, материального мира. И принесла надежду: каждый будет, как ветер! Принесла также и понимание: будущий человек — человек-ветер и есть!
Тут же человек-ветер из прибрежного волжского леска и вышел.
Сел на поваленное дерево, подтянул за матерчатые ушки по очереди кирзовые сапоги, встал, постучал каблуками о землю, одернул старенький армейский ватник.
Вышедший из леска не знал, что он ветер. Поэтому в повседневной жизни вел себя, как все. Лишь иногда, оставаясь наедине со своей душой — как вот сейчас, на грибной охоте — вдруг он чувствовал необыкновенную легкость в теле. Легкости человек не верил: думал — гипотония. Однако десять минут назад, протянув руку к спрятавшемуся в траве подосиновику, заметил: кисть руки стала прозрачной, рукав ватника просматривается насквозь.
«Опять давление, как оно меня достало», — человек полез за карманным тонометром.
Артериальное давление было в норме. Круглобородый, востроглазый, с любопытным носом, в армейском ватнике человек весело вскочил на ноги, и его внезапно приподняло над землей.
Приподнимание и кратчайшее зависание длилось две-три секунды, но человек успел вдоволь наглотаться из резкой, мощной, никогда раньше его не окатывавшей волны счастья. Зашвырнув тонометр в траву и на ходу чуть подпрыгивая, поспешил он из сумрачного леска прочь.
Но лишь ближе к реке, на широком склоне — вдруг окончательно почувствовал себя ветром.
Голову грозно обдуло свежестью. Представилось: дом покинут навсегда, людей на сто верст — ни души!
Острое космическое одиночество, невыносимо-сладостное в своей безнадеге, пробило человека насквозь. Он уронил кошелку с грибами, одна рука его взметнулась вверх, вторую он судорожно сунул в карман. Потом вдруг затрещал обеими руками, как тот ветряк деревянными крыльями.
Но почти сразу руки и опустил. Ему почудилось: на правое плечо опустилась тяжелая мокрая птица. Птица тонко, по-соколиному, крикнула, и человек-ветер от внезапной боли случайно оцарапавших шею птичьих когтей тоже закричал: верней застонал, как стонет от нестерпимо-сладкой боли женщина…
Птица исчезла, как и явилась: одним махом, нечуемо.
И тогда человек-ветер попытался исчезнуть из этой жизни вслед за птицей. Неудачи в любви, беспредел в городах, неприятности на работе, грубое недоверие друзей и полное отсутствие родных — толкали к этому резко, явно!
Однако человек-ветер не исчез и не взлетел, а, широко шагнув вперед, провалился в старательно прикрытую ветками яму.
Это не огорчило, наоборот, рассмешило: «В другой раз получится!».
Именно после этих слов человек-ветер пупырышками языка, высунутого, чтобы слизать корку с губ, снова ощутил порыв необычного ветерка: не особо движущегося, но и не стоящего на месте, набитого, как мельчайший дождь, бульбочками шипящей и лопающейся газировки. Правда, газировки, на лице и на свободных участках кожи влаги не оставляющей.
Ветер был так слабо-силен, так странно закручен, что человек в армейском ватнике сразу потерял ориентировку в пространстве. Ему показалось: еще секунда-другая, и ветер развеществит его, в два счета превратит в круглый нуль и погонит, подкидывая невысоко над землей, как ту траву перекати-поле, далеко, в неведомый край!
Когда человек в ватнике пришел в себя, странный ветер уже стих: отдаленный вздох, чуть слышимое шевеление воздуха, едва различимое любовное бормотание реки…
Вихрь эфира, которого человек в армейском ватнике ни языком, ни кожей лица больше не чувствовал, ушел в воду, а затем глубоко в землю: чтобы воздымать из нее горы и новые города, раздвигать литосферные плиты, насылать, когда надо, потопы-землетрясения, а потом снова блаженно реять над землей, становясь вечным и единственным для нас успокоением, которое всегда приходит после суровой и необходимой кары…
Плюс Савва, минус Рогволденок
Савва с делами в Коломбо справился быстро. Купив кой-чего по мелочи — несколько чайных плантаций и одну чаеразвесочную фабрику — сразу отбыл восвояси в Москву.
А прилетев, встретился с писателем Кобылятьевым, который вместо историй про нелепую овцу обещал сочинить для Саввы поэму в прозе про русские горечи: хрен, редьку и всякие иные-прочие.
Однако встретившись с писателем всамделишным, Савва тут же и разочаровался: Рогволд Арнольдович показался ему дурак дураком.
— Все твои предложения, — вознегодовал Савва, выслушав Кобылятьева и подумав несколько секунд, — отстой и жесть.
Кобылятьев взметнул узкие бровки.
— Да, жесть! — повысил голос Савва. — А я ведь из-за твоих наущений от романовской овцы отказался и человека хорошего зря обидел!
— Какого хорошего? Негр — он не человек! Негра, Савва Лукич, обидеть нельзя.
— Негр, говоришь? А он уверял, что блогер…
— Ваш «хороший человек» — литнегр и никто больше!
— Ты язык-то попридержи. Чтой-то я в нем ничего такого черножопистого не приметил. А вот смотрю я на тебя: так это ты скорей из негроидной расы вышел. Только плюгав больно. Негры-то — они все-таки повидней будут. И зачем только я тебя призвал?
— За авансом, Савва Лукич, за авансом!
— Так я авансов недомеркам не выдаю.
— Савва Лукич! Я писатель, член союзов. Вы крепкое русское словцо любите — и мне оно близко, вы блогерню ненавидите — и я б их всех на рудники урановые!..
— Тебя Сивкин-Буркин кличут?
— Кто так звал — сильно пожалел!
— Так вот, Сивка-Бурка, вещая каурка! Если ты член, то к членам своим и катись. А мне тут детской порнографии даром не надо.
— Причем же здесь порнография, да еще детская?
— А притом. Тебе сколько годков, опу́дало?
— Ровно сорок.
— А на вид — так совсем пэтэушник. И вот на лобике на твоем на пэтэушном извращенчество крупными шрифтами впечатано.
— То, что я небольшого роста, ни о чем, Савва Лукич, не говорит! Наполеон тоже не особо виден был. Опять же — Владимир Владимирович, он, как бы это поточней выразиться…
— Зря Наполеона тревожишь. Надюх, а Надюх! — Савва нажал кнопку на столе, — выдай Рогволд Арнольдычу десять пачек цейлонского чаю. И баранок выдай. Да в графе «Расходы» не забудь записать: дано на чай опупку Кобылятьеву столько-то и того-то.
Вошедшая Надюха ласково поманила писателя к себе.
Кобылятьев уходить не собирался.
— Я тут, знаете ли, до получения аванса посижу. Не станете же вы охрану звать. Скандал, пресса, пятое, десятое…
— А это ты правильно решил, опупок: второго пришествия здесь дожидаться. Сиди сколько влезет. Я покуда в Сочи смотаюсь. Надюх, господин Кобылятьев свой мобильник охранникам сдал?
— Это уж как полагается, Савва Лукич.
— А сдал — и молоток! — Квадратный Савва проворно вскочил и кинулся за дверь. — Откроешь ему, Настюха, когда от аванса откажется, а телефоны все отруби, — послышался уже из-за дверей голос Саввы.
Дважды щелкнул замок.
— Туалет у меня в смежной комнате, справный! И кровать в комнате отдыха имеется… Только не дергай ты, Христа ради, на окнах решетки. — Голос Саввы зазвучал из-за дверей громче, отчетливей, скорей всего он приставил ладонь трубочкой к замочной скважине. — Решетки тоже справные! И дзурилкой своей стены в туалете мне не поливай! Отверчу!
Савва Лукич внезапно смолк. За дверью комично прыснула Надюха.
