Алевтина Никаноровна, доработавшая в воспитательной системе до ненависти к детям как таковым, изо всех сил отговаривала дочь, но та уж если что решит, так хоть кол ей на голове теши. Хотя это, конечно, наследственное.
— Элька, послушай меня, — вразумляла мать, — уж я-то в этом деле кое-что смыслю, твоя работа кончится тем, что ты убьешь чужого ребенка. А за него убьют тебя. Ведь ты не представляешь, какие бывают дети. А тебя ждут именно эти, особенные, потому что нормальные люди гувернанток не нанимают. Тебя ждут до крайности изнеженные, избалованные маленькие чудовища, исчадия ада, которые с нежного возраста знают, что они — существа первого сорта, а всяк, кто им прислуживает, — второго…
— Перестань пугать, мама, — раздраженно отмахивалась дочь, — я — не ты. Я очень люблю детей, я буду самой лучшей нянькой на свете, потому что во мне погибает невостребованная бабушка. Что делать, со своими внуками водиться — не судьба, повожусь с чужими!
— Господи, ну откуда ты можешь знать, какая ты нянька и какая бабушка, если ни разу не пробовала! Думаешь, ты умеешь любить детей, потому что всю жизнь — Софочка, ах, Софочка! — баловала и нежила, и вырастила на свою голову?! А ничего подобного — потому что не дочь ты любила, а себя в ней, мало ли про такое в книжках пишут да по телевизору показывают! Свое самолюбие тешила, тоску по мужику глушила, доказывала всем, что прекрасно обходишься одна и дочка твоя без отца замечательно растет. Софочка — в Ригу, а будто ты сама — в Ригу, Софка — кандидат наук, а будто ты — кандидат наук…
— Эх, мама, все меряешь и меряешь на свой кривой аршин, хотя я уже сто раз тебе объясняла — я — не ты, у меня — больше от папы, чем от тебя, я мягче и тоньше!..
Таким образом выходила очередная ссора. Вообще, чуть не каждый день приводил к размолвке, и воцарялась тягостная, порой многодневная тишина. Счастье, что ни одна из женщин не умела слишком долго выдерживать характер, а то б они вовсе разучились говорить.
Мрачные прогнозы Алевтины Никаноровны не сбылись. Дети, попадавшиеся Эльвире, чудовищами не были, как не были чудовищами и родители. Не исключено, что о своих трудовых буднях Эльвира рассказывала матери не все, кое-что утаивала, но вряд ли она утаивала что-то существенное, иначе оно непременно читалось бы на ее лице.
Так что никто почтенной «гувернанткой с высшим образованием» не помыкал, как рабой бессловесной, никто даже не хамил. Наверное, ей все-таки везло — работой не перегружали, к мелочам не придирались, платили в срок и порой довольно щедро, а также дарили подарки и вещи, не подходившие по какой-то причине хозяйке.
От вещей Эльвира поначалу категорически отказывалась, ей это казалось унизительным — потом гордыня стала потихоньку отступать, Эльвира все-таки была разумной женщиной и умела, когда хотела, трезво глядеть правде в глаза.
Она стала принимать «обноски» сперва снисходительно, мол, может, мама когда наденет, мол, для работы в саду все сгодится, но быстро смекнула, что, пожалуй, дешевый этот снобизм неприятен чистосердечному дарителю, сделалась проще, даже пыталась изображать радость по поводу подарка, но тут ей мастерство изменяло. Радость же по поводу списанной «Нутеллы» была в свое время вполне натуральной…
И опять за сравнительно небольшое время Эльвира сменила несколько рабочих мест. Хотя со всеми вверенными ей детишками она легко поладила, со стороны родителей пользовалась неизменным уважением, отовсюду ее не хотели отпускать, но причины увольнения всегда получались объективные — далеко ездить, заболела мама, нужно работать в саду и тому подобное. А на самом деле соображения были чаще иные, оглашать которые не хотелось.
Эльвира сразу взяла за правило: не привязываться к чужому ребенку так, чтоб иметь потом психологическую травму; никаких требований, помимо оговоренных сразу, работодателю в процессе трудовых отношений не выдвигать, вообще не выражать никакого неудовольствия ни по какому поводу, а просто уходить под каким-либо не обидным ни для кого предлогом.
Благо, безработица в данной отрасли пока не грозит, тем более почтенной, доброй, образованной, знающей профессию женщине, которая, помимо простого ухода, может дать ребенку еще и какие-то знания, а также, по крайней мере, не ухудшит его манер.
За сравнительно короткое время Эльвира поработала в доме банкиров, студентов, имеющих состоятельных родителей, и даже в доме цыган. И ушла от них ни на копейку не обманутой, более того, молодая хозяйка даже всплакнула, расставаясь с «милой тетечкой».
Потом, правда, Эльвира признавалась, что, несмотря на благоприятные чаще всего ощущения, она у цыган всегда испытывала некое повышенное напряжение, которое к вечеру подчас доводило до полного истощения морально-физических сил; и что пойдет в услужение к цыганам еще раз только в случае реальной угрозы голодной смерти.
Студентов же она покидала наиболее мучительно, потому что их ласковая да смышленая деточка так проникла в душу сдержанной вообще-то женщины, что отрывать ее от себя пришлось, если можно так выразиться, «с кровью и с мясом» — шло уж к тому, чтобы работать бесплатно и даже от себя приплачивать за возможность лишний раз увидеться с бесценным существом. Да и мама-студентка начинала испытывать отчетливую тревогу, потому что чужая наемная тетка делалась явно дороже ее ребенку, чем она, и ребенок уже не радовался приходу мамы с учебы, а наоборот плакал, зная, что няня теперь уйдет…
Слушая рассказы дочери о работе, Алевтина Никаноровна скептически кривила губы да отпускала ироничные, если не ехидные, реплики, но в душе завидовала, что дополнительно злило. Конечно, Эльвире бы этих милых ребяток не одного, а штук двадцать одновременно. Да в придачу столько же стервозных мамаш. Она б сразу другую песню запела.
А еще бабушку злила ее собственная злость, мол, нашла, старая дура, на что злиться, да пусть Элька тешит себя хоть чем, хоть каким иллюзиям умиляется, лишь бы ей от них было хорошо и она не вымещала на матери свои обиды на судьбу. Однако и эти мысли не смогли растворить в себе саднящую зависть.
17.Кроме того, в описываемый период Эльвира искала и находила себе иные занятия, уже не связанные с ее материальной частью, но связанные с частью духовной, притом исключительно с нею. Так при помощи одной не близкой подруги, имеющей в чем-то схожую судьбу, Эльвира и приобщилась однажды к церкви. Впрочем, религиозным человеком она стала называть себя существенно раньше — с того дня, как прикрыли КПСС, но еще долго не было случая, чтобы пустые слова подкрепить делом — чисто партийная установка, ведь чтение Библии вечерами еще не есть дело, а лишь преддверие его.
А подружку безбедно содержал преданный сожитель-работяга, ей не было нужды искать заработка, поэтому по части веры она продвинулась очень быстро и уже как-то свысока поглядывала на Эльвиру, которая в прошлой жизни была для нее не столько подругой, сколько начальницей. Смотрела свысока, хотя про тяжкий грех гордыни была, разумеется, наслышана, но какая женщина откажется от возможности уязвить другую женщину, тем более ту, с которой связывают кое-какие отношения?..
Так, по совету подруги, стала Эльвира ревностной прихожанкой ближайшего православного храма. Ну да, сразу же ревностной. По-другому она и не могла никогда. Научилась бестрепетно креститься, ничуть не стесняясь посторонних, вызубрила «отче наш» — чего там зубрить-то — еще пару-тройку самых ходовых молитв, «Псалтирь» стал ее карманной книжкой вместо записной, она не пропускала теперь ни одной службы, а однажды всю ночь проторчала на паперти, но не как банальная побирушка, а как душа, взыскующая непосредственной божьей благодати, то есть встречала очередную чудотворную икону, совершающую гастрольное турне по городам и весям вторичнообращенной России, местами явственно впавшей в особенный православный фундаментализм, а также и другие, порой довольно причудливые фундаментализмы, между которыми вовсю уже разворачивалась изнурительная, богопротивная грызня.
Самолет из-за погодных условий где-то подзадержался, а потом, когда икону везли из аэропорта, сломалась машина, которую чинили аж до утра. Словом, к торжественному моменту на паперти осталось лишь несколько прихожан из числа наиболее твердых в вере. Среди них были Эльвира с подругой.
Подруге-то потом — ничего, ее сожитель своевременно отхлестал в бане каким-то целебным веником, а Эльвиру аж на неделю свалил в постель страшенный бронхит, усугубленный неодолимой привычкой к табаку.
Мать ходила за ней, как за малым дитем, давая волю сарказму, который давно не находил столь лучезарного выхода. Подружка, надо отдать ей должное, таскала лекарства и рассказывала о своих многочасовых молениях за здравие рабы божьей Эльвиры.
А также о том, что епархия наградила ее, как одну из лучших активисток, бесплатной поездкой в Верхотурье, и скоро она туда поедет припадать к нетленным мощам святого Симеона.
