А когда Алевтина Никаноровна часа через два отдохнула и захотела чайку, Эльвира тоже вполне успокоилась и к разговору приготовилась.
— В общем так, мама, — заговорила она деловито, — не будем раньше времени паниковать.
— Никогда не будем паниковать.
— Хорошо, никогда не будем. И не будем раньше времени планировать похороны. Подождем хотя бы результатов анализов. Сама знаешь, чего стоят наши лейб-лекаришки, да еще в юбках, им бы только возле мэрии митинговать. Короче, я решила: если диагноз подтвердится — ни в какую Австралию я не поеду. Тебя не брошу. Австралия, в конце концов, не уплывет. Словом, я сделаю все, что подобает и как подобает. И «старуху похоронить», как ты сама выразилась, сумею достойно, ничего хитрого нет, только деньги гони… Ты красную звезду на памятник случайно не потребуешь?
— Боже упаси, пусть будет крестик, как у мамы. Как у всех. С мамой меня и положишь. А под звездами пусть Преображенские гниют. Хотя они уже давно сгнили, наверное…
— Стоп, стоп, стоп! — замахала руками дочь, как режиссер-постановщик на съемках художественного фильма. — Мы ж договорились — не будем!
— А я и забыла, — улыбнулась мать виноватой, очень редкой для нее улыбкой.
— Да я сама забыла, — ответно улыбнулась дочь, но сразу вновь стала серьезной, — однако надо, в конце концов, заняться приватизацией квартиры. Сколько можно затягивать. С понедельника — займусь. Говорят, долгая волокита, но в любом случае не избежать…
Помолчали, сосредоточенно прихлебывая из кружек, но к любимому печенью не притрагиваясь.
— Мам…
— Что?
— Сволочь я…
— Да нет, это я — сволочь. А ты уж — из-за меня. А мне не на кого свалить, моя мать, я ж понимаю, была в тысячу раз лучше.
— Тогда жизнь — сволочь.
— Она всегда сволочь. Но у каждого все же есть выбор… Я жила неправильно. В основном…
— Если в основном — наоборот. Не убила, не украла, а прочее…
— Прочее, может, еще важней, дочка…
А на следующей неделе выяснилось, что ошиблась дипломированная целительница — нет никакого рака у Алевтины Никаноровны. Каково, а?!..
Эльвира, узнав про такой поворот, дико обрадовалась. Хотя и не знала, чему больше — тому, что мать еще поживет, или тому, что полет в Австралию не откладывается в связи с печальными обстоятельствами.
Алевтина Никаноровна тоже радости не скрывала, она на некоторое, хотя и непродолжительное время даже почувствовала некий новый вкус к жизни.
Еще Эльвира сказала ей, когда радостное возбуждение слегка улеглось:
— Я всегда знала, мама, что ты у меня не из слабаков, что «железная леди» ты у меня. Но чтоб до такой степени… Несгибаемая ты моя женщина некрасовская…
— Я и сама не знала, как оно будет. Думала, конечно, о смерти много, планировала, конечно, надеялась, что смогу как-нибудь, не теряя достоинства… А впрямь, видать, время приходит. Видать, впрямь есть в мире высшая справедливость, или это твой бог так устраивает. Когда я девчонкой впервые увидела смерть, жутко сделалось, не передать. Когда сказали, что никому не миновать — того пуще. Но вот стала старухой, накопила «впечатлений» по ноздри, и все мне — до лампочки. Хотя боли и голода по сей день боюсь. Нет ничего в мире страшнее, чем голод и боль. Твое счастье, что ты не знала голода, но зато и не понять тебе, что оно такое… Еще беспомощной боюсь стать. Когда подумаю, что кому-то придется дерьмо мое прибирать, меня обихаживать — врагу не пожелаю. Но самой себя жизни лишить — ни за что! Хотя в бога не верю, но, можешь смеяться, в такое что-то, которое все знает и обо всех судит… Нет, оно никого ни за что не наказывает, но, если знаешь, что ты всегда на виду… В общем, не знаю. Может — глупость все. Навыдумывала бабушка маразмов…
А тут по телевизору опять вчера про эвтаназию говорили. Вот это бы мне, когда совсем приспичит, может, и в аккурат. Да только пока станут разрешать… Все равно, думаю, когда-нибудь станут — раз — свобода… Я все равно от рака помру. Вот попомнишь…
И дочь не стала возражать. Только после долгой паузы задумчиво сказала:
— Возможно, ты во всем права. Не берусь судить. Но если рак — боли не избежать, знаешь ведь.
— Знаю. Но надеюсь на родную медицину. Может, хоть в этом не оставит. Глядишь, узнаю напоследок, что такое наркотики. Говорят — ни с чем не сравнимое наслаждение. Лучше мужика. Вот уж насладюсь напоследо-о-к!
Но Эльвира не приняла предложенного тона. Она все еще была настроена патетически.
— Мам, знаешь, когда мой час придет, я тоже хотела бы так гордо, не теряя достоинства. Но я — трусиха.
— Глупости. Никакая ты не трусиха, не кокетничай, просто не нажилась еще, не нахлебалась досыта.
— Да, кажется, нахлебалась — куда ж еще. Хотя от чего-нибудь такого — счастливого и беззаботного — пусть ненадолго, не отказалась бы.
— Вот то-то и оно. Время твое, значит, еще не наступило. А когда наступит… В общем, нравится тебе или нет, но в твоем характере мало отцовского. Чуть-чуть. Основное — мое…
На что Эльвира не смогла не возразить, а Алевтина Никаноровна, в свою очередь, не смогла не возразить на возражение. И они сильно поспорили, хотя ссорой это назвать было пока нельзя.
Но вообще испытанного потрясения им хватило не больше чем на неделю. Да четыре дня — пока ждали результатов анализов. Таким образом, одиннадцать дней относительной гармонии подарила им зловредная докторица, сама того не желая. Вот еще как может иногда проявляться профессионализм.
А потом все вернулось в накатанную колею. Опять обеим стало напряженно и муторно…
Тут наконец Эльвире дали первую в ее жизни пенсию. Так странно, однако и приятно было получать деньги ни за что. Одно огорчало, притом довольно серьезно — у матери пенсия была чуть не вдвое больше за счет всевозможных надбавок, в том числе и за «неудобства», причиненные товарищем Сталиным…
Чего-чего, а скандалов из-за денег и сопутствующих им проблем промеж двух женщин никогда до того не было. Это только Софка, когда научилась зарабатывать деньги, все боялась, как бы нажитая ее юным горбом копеечка не отошла кому-то в виде кетовой икринки, или ломтика «салями», или кусочка киви, так бабушка и мать лишь снисходительно посмеивались.
А тут они довольно крупно поскандалили.
— Ну, ни в чем нет справедливости! — с пафосом воскликнула Эльвира, получив первый пенсион и поначалу вовсе не имея намерения выплескивать свою досаду на мать. Собственно, досада-то еще и не была настоящей досадой, а так — очередным поводом для горькой иронии о превратностях судьбы. — Пахала, пахала всю жизнь ради процветания родной совторговли, зарабатывала другой раз больше токаря-пекаря седьмого разряда, если считать всякие премии, а как их не считать — и что?! Оказывается, пенсию я заслужила в два раза меньшую, чем детсадовская воспитка, которой пролетарское государство сроду не отстегивало больше семидесяти рэ!
А Алевтина Никаноровна обидный пафос целиком приняла на свой счет. И никакой иронии она в словах дочери не уловила:
— Я в тундре гнила, я на лесозаготовках пуп надрывала, я, шестнадцатилетняя, по семь кубов в день — повалить, распилить и вывезти… Ты даже представить такую работу не можешь! И тебя-то потом кое-как выносила, а сыночка, который, может, был бы мне теперь утешением, не смогла-а-а!..
— Ну что ты, что ты, мама! Я вовсе ничего такого… — заоправдывалась дочь, пытаясь исправить свою невольную, хотя отчасти, конечно же, вольную оплошность, но мать уже вовсе не слышала ее, она пошла, как говорится, «вразнос».
— А ты, ты, торгашка, честных тружеников обжуливала да на всяких дурацких совещаниях-активах жопой вертела, чужих мужиков в постель таскала, по «парижам» да «золотым пескам» гастролировала, и тебе за это еще — пожизненное содержание от нищего, разворованного такими, как ты, государства! Мало ей, видите ли!..
Пожалуй, сейчас Алевтина Никаноровна была виновата больше. Это она первой перешла на личности, она первой произнесла слова, которые не надо, ну, не надо было произносить. Однако как происходило в иных ситуациях — бог весть, ни один независимый рефери не считал.
Разумеется, Алевтина Никаноровна прекрасно знала, что никаких честных тружеников Эльвира собственноручно не обжуливала по той простой причине, что за прилавком никогда сама не стояла, воровать же по-крупному — тоже, и тюрьмы боялась, и совесть, наверное, не позволяла, а что до чужих мужиков…
— Ой, кто бы говорил про чужих мужиков! — понесло и Эльвиру. — Кто бы говорил, чья бы корова мычала! Репрессированная она, узница совести! А я — не репрессированная?! Да я, может, еще больше репрессированная! Все детство — твой деспотизм да махровое ханжество! Сыночка она не выносила, жалость-то какая! А забыла, как перед другими воспитками хвалилась: «Мне, девки, указ — не указ, вам аборты запретили, а я — сама себе президиум верховного совета — хочу рожу, хочу скину!» Как только в тюрьму не залетела за такие слова, не нашлось, видать, кому настучать, сейчас бы в «Мемориале» заседала… А сыночков этих, если бы ты хотела, могла табун заиметь, притом готовых сыночков и на выбор. Мало, что ли, их через твои руки прошло, пока в детдоме ты им подзатыльники раздавала!..
