Финн - Анна и Черный Pыцарь

— Мне это нравится. Воистину! «Сказать меньше всего самым лучшим способом». Финнова мама, судя по всему, замечательная дама.

— Весьма, — скромно сказала Анна.

— Но кто же такой Финн?

— Вот он, — сказала она, беря меня за руку.

— Он очень счастливый человек.

— Я знаю! — радостно кивнул я.

Аннино обучение в школе никогда не подчинялось тому спокойному размеренному ритму, который так любят все учителя. Она начала становиться на крыло в этом смысле задолго до того, как мы с ней встретились. Как однажды сказала мне мисс Хейнс, «она всегда получает хорошие отметки, но, кажется, никогда не обращает внимания на то, что я говорю».

Я хотел было сказать мисс Хейнс, что Анна, возможно, обращала даже слишком большое внимание на то, что она говорит, но передумал. Анна уже давным-давно нашла в моем словаре определение слова «школа»: «Место, где обучают молодежь, и место, где объезжают лошадей». Поскольку лошадью она не была и не испытывала ни малейшего желания быть инструктируемой, то не видела никакой необходимости ходить в школу. Своим образованием она занималась сама. В школе ей было скучновато. Насколько ей было известно, мозги — это то, что покупают в лавке у мясника, а потом, должным образом приготовленное, кладут на тосты к чаю. Многие старые леди с нашей улицы совершенно искренне полагали, что чем больше мозгов ты съешь, тем умнее будешь. Поэтому, когда мисс Хейнс настаивала на том, чтобы Анна использовала свои мозги должным образом, для последней это звучало более чем подозрительно. Она считала, что самой важной частью человека было сердце, а вовсе не мозги. Все было на самом деле очень просто. Анна с легкостью допускала, что мозги помогают нам узнавать разные вещи, но и у сердца были свои, не менее важные функции: «Оно помогает понимать вещи, правда, Финн?» Сама тема мозгов причиняла мне бесчисленные неприятности.

— Нет, милая, ты не вырастешь овцой, если будешь есть овечьи мозги, и коровой ты тоже не вырастешь, и свиньей.

— А я стану умнее, если буду есть их мозги?

Об этом я тоже не имел никакого понятия, но Анна всегда отличалась умением представлять информацию в самой простой и доступной форме. Согласно ее теории, глаза, уши и носы, а также другие органы чувств служили для доставки всяких сведений в мозг, а вот сердце было нужно для того, чтобы извлекать их оттуда снова, если вам вдруг захочется на них взглянуть. Бедная, бедная мисс Хейнс! Она совершенно не понимала этих идей и уже на одном этом теряла по меньшей мере пять очков. Впрочем, она и так всегда проигрывала, вот только сама об этом не догадывалась. Не слишком везло и Джону: он тоже постоянно терял очки. Мне было очень лестно узнать, что я проигрываю не так сильно, как Джон или мисс Хейнс. Да, счет был тоже не в мою пользу, но не так сильно, как у них. Чего мисс Хейнс с Джоном не понимали, так это что в голову можно с легкостью запихать все, что угодно; подлинная проблема была в том, как достать его обратно. Мы слишком часто теряем что-то важное, то, что в какой-то момент обязательно понадобится найти, но его и след простыл. Как часто говаривала нам Ма: «Если ты ни разу не остановился в течение дня, то точно не сделал ничего стоящего». И как сказал кто-то еще:

Ма никогда не возражала против учения и образования с одной только оговоркой. «Если слишком много учиться, лишишься сердца», — заявляла она, а лишиться сердца для нее было самой большой трагедией на свете. Я мог бы еще многое рассказать о Ма и Анне, но среди их деяний следует упомянуть одну вещь — они никогда не теряли сердца. Средь всех дневных забот они никогда не упускали шанса постоять и поглазеть на полет какого-нибудь листа — в этом-то и была вся штука. А вот я этим умением так до конца и не овладел.

Прохладный ветер Джонова отношения к миру доставлял мне истинное наслаждение, но я также любил и теплый бриз Анниной сердечной невинности. Судя по всему, единственным способом жить дальше было принять обе стороны своей души и примириться с ними. В конце концов, я был не единственным человеком, который запутался в жизни. Решающим аргументом для Анны оказалось вовсе не дополнительное обучение само по себе, а обещание Джона, что во время долгих летних каникул ее подругам Бомбом и Мэй можно будет иногда приезжать к нему в гости вместе с ней.

После сорока лет преподавательской работы Джону в голову пришла странная идея, что чистые детские разумы представляют собой идеально пустые емкости, которые ему нужно непременно заполнить всякой полезной информацией. Ему почему-то казалось, что, когда Анна стоит, подбоченившись и склонив голову так, что ее рыжие волосы падают на плечи, эта поза на языке жестов недвусмысленно означает, что она ждет не дождется, когда же ей в голову впрыснут очередную порцию научных фактов. Я пытался объяснить ему, что все обстоит наоборот: это грозит вот-вот вырваться наружу то, чего она знать не хочет. Но он мне не поверил. Он хотел во всем убедиться сам. Мисс Хейнс тоже пыталась, и один бог знает сколько. Но от этого у нее только прибавилось седых волос. Моя же теория заключалась в том, чтобы дать Анне все попробовать в свое время. Мы с ней бывали в синагогах, церквах и всевозможных храмах, и, куда бы мы ни приходили, там обязательно оказывался кто-то, готовый совершенно точно рассказать нам, кто такой бог, что он думает и чего хочет. Большинство книг в библиотеках тоже оказались в этом отношении бесполезны.

Казалось, люди узнали о боге все, что можно было узнать, но тут же забыли об этом. Все это было крайне странно. Анна хотела непременно во всем разобраться сама. А мне следовало заранее рассказать Джону о ее специфическом подходе к учению, но я забыл.

Я сделал для нее одну из таких штучек, которые вращаются вокруг своей оси и превращают серию неподвижных картинок в маленькое кино. В книге эта штуковина называлась «фанакистоскоп». Как, по-вашему, вы будете выглядеть, если спросите друзей: «Ну и как вам понравился мой фанакистоскоп?» Естественно, в конце концов мы стали называть его просто «штучкой», и всем было прекрасно понятно, что собой представляет штучка, — кроме, разумеется, учителей.

Я все время что-то для нее мастерил, и мне было крайне интересно, что станет делать Джон, когда на него польется такой же ливень вопросов и просьб. Хотя если вы умеете жить под водой, то перенести подобные погодные условия для вас — раз плюнуть. Кое-кого из Анниных учителей просто снесло потоком всяческих «что?», «кто?», «где?» и «почему?», и больше их никто не видел. Она не всегда умела выразить свои идеи в словах. Нередко мне приходилось долго играть в угадайку, пока она не говорила, что вот — оно самое. А на это далеко не у каждого найдется время. Для Анны все было просто: понять что-нибудь означало, что ты теперь можешь с этим поиграть. «Прямо как мистер Бог», — говорила она в таких случаях. Он всегда был готов играть с ней в прятки или в жмурки или во что угодно. Он прыгал тебе на спину и радостно шептал: «Угадай кто?» Тот факт, что он временами мог выглядеть как дерево, или кошка, или даже фанакистоскоп, ничего на самом деле не менял. Она никогда не знала, где сейчас мистер Бог, но была уверена в одном — что он всегда знал, где сейчас она, и этого ей вполне хватало. Ма облекла все это в должную форму, когда выдала Джону очередной афоризм собственного приготовления: «Знаете, она не ищет иголки в стогу сена. Что она на самом деле ищет, так это стог сена в иголке». Такие вещи никогда нельзя понять с лету. Проходит время, и только тогда они обретают смысл, а с этим у Джона как раз всегда были проблемы.

Мне всегда доставляло огромное удовольствие видеть вместе Джона и Анну — старость и молодость. После недолгого периода колебаний между ними завязалась самая глубокая дружба. Жизнь моя от этого легче не стала. Наоборот, она стала гораздо сложнее, но я чувствовал себя просто отлично.

Одной из проблем было то, что Анна всегда доносила свои мысли до слушателей абсолютно просто и прямо.

— Финн, я хочу пи-пи/по-маленькому/пописать…

Для нее все это было одно и то же. Возможно, дело было в возрасте и воспитании, но Джон всегда выражал свои желания совершенно по-другому:

— Финн, мне необходимо облегчить себе жизнь…

Кроме того, он имел потрясающее обыкновение прятать то, что на самом деле хотел сказать, за фразами на латыни или еще каком-нибудь языке. Таким образом, мне приходилось говорить сразу на двух языках — на его и на ее — и частенько служить переводчиком. Не то чтобы я не мог понять кого-то из них — это было довольно просто, но вот необходимость понимать обоих сразу временами становилась настоящей проблемой. По большей части я мог достаточно хорошо понимать и Джона, и Анну, даже несмотря на то что это требовало определенной внутренней борьбы. Когда эти двое сходились вместе, мой рассудок делал кепочкой и уходил в жесткий штопор. Будто на теннисном матче, я только и успевал вертеть головой слева направо, справа налево. Обычно я неплохо справлялся. Проблемы начинались, только если голова поворачивалась направо, а глаза в то же время стремились налево. Это причиняло определенные неудобства. Я не был физически приспособлен к подобным трюкам и выражал свое негодование в жалобах, которые, впрочем, оставались совершенно без внимания. У меня был Джон, искренне полагавший, что самое главное в жизни — это то, что мы уже знаем, а также ценности общественные. С другой стороны, у меня имелась Анна, которая была совершенно убеждена, что самое главное в жизни — то, чего мы еще не знаем, а также ценности личного порядка. А что же я? Простите, я тут просто так, погулять вышел.