Попав, наконец, в койку и чувствуя последние вспышки — громкие голоса, чей-то хохот, звук гитары, я уловил в голове мысли, что вот еще столько же, и год позади… неужели так?.. А еще…
Прозрачный от бледности, Журавлев сидел в траншее и смотрел оттуда веселыми глазами.
— Ну как ты, брат?
— Нормально, Саш, — выговорил я разъезжающимися губами. Мне тоже хотелось улыбнуться. — А что с тобой было?
— Да ничего страшного… Мразь одну на место поставил. Не стоит даже говорить.
— А ты там… тебе чай от меня передали?
— От тебя?
Я рассказал.
Он задумчиво тер подбородок и смотрел на меня. Потом сказал:
— Говорил он мне, что нес от солдата чифир, да на входе зашмонали…
— Да нет же! Я в оцеплении возле ворот стоял, нормально он прошел. В тот раз и не шмонали почти — мороз…
— Так-ак, — выговорил Журавлев, и глаза его превратились в острые щелочки, скулы шевельнулись бугорками. — Ну будет имя его Горе, а фамилия Беда. — Он помолчал, потом сказал каким-то притихшим голосом: — Пацаны… Взять бы топор и идти всю зону подряд рубить не ошибешься…
Я молчал. А он уже опять улыбался и показывал мне какой-то сверток:
— Подарочек тебе. Поймаешь?..
Сверток попал мне прямо в грудь, а Журавлев уже издали махал рукой:
— Давай, будь!
Я разорвал бумагу — блеснуло ярко… Это был серебряный портсигар. Открыл — туго набит папиросами. По тропе катился начкар — сержант Кучеров. Я спрятал портсигар, взялся рукой за ремень автомата…
— Лауров, слушай, — быстро проговорил Кучеров, перебивая доклад. — Сейчас к тебе перебросчики подойдут, ты сразу позвонишь, но так, чтобы они не видели. Понял-да?
— Так точно.
— Говори с ними, делай что хочешь, но — задержи.
— Есть.
…Я смотрел ему вслед. Он шел быстро, четко отмахивал рукой, становился все меньше и меньше… А слова его — вырастали во мне, теснили дыхание…
Вчера этот самый Кучеров после подведения итогов, когда Седякин вышел, бил Бестужева. Бил за то, что тот «стоял и смотрел, как в зону мешки летят». Между ударами он приговаривал с какой-то особой злостью: «Для тебя зэк… дороже твоих товарищей?.. Твоих же товарищей… с кем ты из одного котелка… одной шинелью…»
Он становился все меньше и меньше. А слова его начинали разрывать изнутри…
— Привет, солдатик!
Я обернулся.
За маскировочным ограждением стояли они.
Двое парней в распахнутых шубах и пышных шапках. И с ними девчонка лет пятнадцати, с огромными глазами, плавающими на худеньком лице. Она смотрела на меня из-под козырька челки, курила быстро.
Один из парней показал глазами на зону:
— Земляк, там есть кто-нибудь? Я посмотрел. Трое зэков стояли на куче щебня, вытягивая шеи.
— Есть.
— Земляк, — парень улыбнулся просительно и придвинулся. — Выпить хочешь, а?
Зэки увидели, что я с кем-то разговариваю. Один крикнул: «Командир!» — и показал что-то блестящее. Двое других метнулись в здание и через минуту уже высовывались из окна четвертого этажа.
Девчонка помахала мне рукой в белой перчатке, чтобы я посмотрел, и улыбнулась…
— Пузырь водки прямо сейчас, — сказал второй парень, тоже улыбаясь. — Будь человеком, пропусти мешок…
— Плюс трояк… Сделай доброе дело… Я вытащил портсигар, взял папироску. Разжал пальцы — портсигар стукнулся об пол… Я нагнулся за ним и взял рукой телефонный провод… в розетку… Зашипело в трубке. Я, разгибаясь, бросил в нее негромко: «Пятый пост, перебросчики…»
— Ну, пожалуйста, что тебе стоит. — Это девчонка говорит. Улыбается, а сюда уже бегут… Скорей бы уж!..
Из-за угла вылетел Каюмов с овчаркой и следом еще двое с автоматами.
Перебросчики подхватили еще улыбающуюся девчонку за руки и бросились бежать.
Из-за дальнего угла навстречу им выбежали еще солдаты…
— Что ж вы делаете! — надрывался зэк из окна. — Пида-расы-ы-ы!
Черные полушубки закрыли окруженных.
Я закрыл глаза, отвернулся…
Трах-трах! — оглушило возле уха. Отшатнулся я увидел на полу обломок кирпича. В окне четвертого этажа мелькнула черная фигура.
Я поднял обломок. Смотрел на него — и он становился красным пятном…
В караулке делили добычу. Мне сказали «молодец», дали пачку сигарет, усадили за стол. На столе стояла бутылка «Столичной», вокруг жирно блестели тугие кольца колбасы; пестрела горка конфет «А ну-ка, отними!», лежали пачки чая и сигареты.
Вокруг шумели, смеялись; громкие голоса стучали по голове:
— Ка-ак я ему ддал!.. А Каюм подбегает, прикладом того длинного тресь!.. Га-га-га!.. Сикуха визжит, я ее вот так вот рукой за рожу, как сдавил! Во гля, рука вся в помаде…
— А ты чего стесняешься? — Толкнул меня Кучеров. — На. — Отломил и сунул в руку кусище колбасы, придвинул хлеб.
Я откусывал колбасу и никак не мог проглотить тугой комок, вставший в горле.
— Плеснуть ему чуть-чуть? — спросил рыжий ефрейтор Дягилев, булькая в кружки.
— Не положено ему, — запротестовал Каюмов. — Нам кто наливал, когда мы молодыми были? — Отрыгнул сытно.
— Да ладно, он заслужил, — возразил Дягилев и через стол протянул мне кружку. На ее белом боку горел красный отпечаток пальца. Губная помада, наверное…
Водка запылала во мне, горячим туманом окатило голову — голоса стали как-то глуше и мягче… Теперь я откусывал колбасу большими кусками.
Уходя на пост, сунул в карман горсть конфет.
Вечером сел в машину и услышал из-за решетки:
— Зинур, ты?
В полутьме поблескивали глаза Журавлева. Рядом кашлял Пашка, — тот, что просил тогда кинуть письмо. Лица их выступили из темноты, расчерченные тенью решетки.
— Закуривай, — просипел Пашка, и между прутьями показалась сигарета.
Я протянул было руку, но… вспомнил, что на этот раз курево у меня есть.
— Есть у меня, спасибо.
— А ты моих попробуй, — настаивал Пашка. — Из жиганского портсигара!
Я взял сигарету из «жиганского портсигара», потом вытащил из кармана оставшиеся конфеты.
— Угощайтесь.
— Ого! Шоколадные, — уважительно произнес Пашка, причмокивая. — У-уу!
— Себе-то оставил? — спросил Журавлев, разглядывая обертку. — «А ну-ка, отними»… Хорошие конфеты.
— Да, хорошие, — сказал я, глядя, как проплывают в темноте огни города.
Когда на съеме сажали зэков в машины, сквозь решетку одной просунулись руки, и голос, срывающийся, закричал проходившему мимо Кучерову:
— Я тебе, мрразь, вот этими вот руками череп разломаю и мозги выскребать буду!
Начкар споткнулся и заспешил в кабину. Я обошел фургон с другой стороны, сжал в кармане пачку «Примы», которую получил при дележе, и ехал так долго. А когда показались огоньки зоны, вытащил помятую пачку.
— Санек, возьми.
— Зачем ты?.. Тебе и завтра, говоришь, на жилую.
— Есть у меня, возьми… Ну что еще?
Уезжали дембеля. Уехали Каюмов, Дягилев, Очиров… Один Морев бродил по батальону, изнывал — комбат грозился отпустить в новогоднюю ночь.
«Гражданские» с чемоданами в руках выходили из каптерки и шли по казарме, сверкая улыбками и как-то по-особенному смотря по сторонам: приглашая порадоваться вместе с ними и одновременно обводя глазами стены, койки, табуреты, шинели на вешалке… Одни весело кричали оставшимся: «Вешайтесь», другие кивали на прощанье, третьи летели, никого не замечая.
Я мыл лестницу, когда сержант Войтов, мой командир, спускался по ней с чемоданом.
— Ну что? — остановился надо мной. Я, подняв голову, смотрел на него снизу.
— Прощай… брат. — Рука его шевельнулась в кармане пушистой шинели, но у меня руки были мокрые — и рукопожатия не произошло. — Давай, счастливо оставаться.
И он, обойдя стоящее на ступеньке ведро, начал спускаться дальше. Я смотрел ему вслед, и с тряпки в руке текла на лестницу грязная вода.
Все эти дни мы, весенний призыв, или короче Май-83, ждали прибытия «осенников». Их ждали со дня на день, ждали с какой-то трепетной, подталкивающей время от времени радостью.
И вот они.
Только что с учебки. Вот они, стоят, не шелохнутся; напряженным таким строем застыли они на левом фланге. Сейчас их раскидают по взводам… Если в наш взвод попадет человек семь или хотя бы шесть, нет, лучше семь, то я стану во вторую шеренгу. Я займу нижнюю койку. Я больше не возьму тряпку, я…
— Палихин, Дисгачев, Уртабаев, Еремин — первый взвод, — медленно читает Вайсбард. — Иванцов, Хабибулин, Остапенко…
Еще… еще… еще!..
Девять новобранцев прошли с левого фланга к нашему взводу. Взвод зашевелился, впуская их в себя.
Я сделал шаг назад!
Перед глазами — затылок. Сквозь отрастающие волосы просвечивает розовая кожа, и — розовые уши с пушком по краям.
Кто-то из второй — нашей! — шеренги уже дергал новоприбывших за новенькие ремни, слышится шепот:
