Но он не знал, что должна делать его рука там, куда он сам ее положил. Поглаживать ли грудь Майи кругообразными движениями, лаская только ее, или отвести другой рукой край блузки и обхватить вторую грудь? Должен ли он грубо стиснуть их или осторожно расстегнуть пуговицы блузки одну за другой и нежно гладить все тело Майи? Что бы ей больше понравилось? Морис разрывался между грубостью и нежностью. Мысленно он представил себе, как сжимает груди Майи, и охватившее его желание стало таким сильным, что даже закружилась голова. Из его груди вырвался хриплый стон, и неожиданно для себя он кончил, как подросток.
Он поднялся, подошел к открытому окну и начал смотреть вдаль. Ему было стыдно. Вдруг он почувствовал, как руки Майи обнимают его и она прижимается лицом к его спине. Запахи цветов, доносившиеся из сада, немного отрезвили его, легкий ветерок остудил лицо.
— Скажи, — прошептала она, — ты меня все-таки немного хотел, не так ли?
Морис не ответил, весь во власти эмоций. Он обернулся и прикоснулся губами к волосам Майи. Он спрашивал себя, что же такое настоящее взросление. Он чувствовал себя застенчивым подростком — он, взрослый человек, облеченный властью. Все еще не отрывая губ от Майиных белокурых волос, он вдыхал ее запах и вспоминал ту юную девушку, которой она была когда-то, хрупкую и красивую, какой она и осталась, несмотря на пролетевшие годы.
8 августа 1999
…Мы очень долго стояли так, прижавшись друг к другу. Мне нравилось ощущать, как его уверенные руки обнимают мое усталое тело. Мне казалось, что таким образом он возвращает мне какую-то забытую энергию, исчезнувшую нежность, благородство. В тот момент я могла бы отказаться от всего, что имею, — у меня было такое ощущение, что именно этого человека я любила всю жизнь.
Мы пролежали обнявшись остаток ночи, даже не раздеваясь и ни о чем толком не разговаривая. Мы просто целовались, медленно и нежно. Я вновь открыла для себя прелесть поцелуев, теплоты чужих губ. Не хватало только моего старого магнитофона с кассетой «Пинк Флойд». Вот это было бы здорово! И в то же время я сознавала, что прошлого не вернуть и что человек, лежащий со мной рядом, — уже совсем не тот, что раньше. Но сейчас я любила его даже больше, чем моего друга былых времен.
Я не занималась с ним любовью. Не знаю, будет ли эта ночь единственной, которую мы провели вместе, или последуют и другие. Надеюсь, что последуют. Надеюсь, тогда мы наконец сможем отдаться друг другу полностью, не чувствуя сегодняшнего смущения.
Ко мне пришло детское желание продолжить свой последний дневник. Последняя запись в нем сделана 11 февраля 1971 года. Двадцать восемь лет и шесть месяцев назад. Сколько еще лет мне понадобится, чтобы не задумываясь наслаждаться счастьем, когда оно приходит, и не требовать слишком многого от жизни и от людей?
MМАЙЯ не закрыла ставни в своей спальне, что она обычно делала, чтобы сохранить в комнате прохладу. Она села на кровати. Косточки лифчика, впившиеся в тело, причиняли боль. Было жарко.
Морис уехал на рассвете. Она слышала, как он заводил машину, а потом — как захрустел под шинами гравий.
Майя уткнулась лицом в подушку, на которой он спал. Подушка пахла его туалетной водой. Майе стало грустно. Ей хотелось бы, чтобы Морис никогда не уезжал. Расставаясь этим утром, они не сказали друг другу ни слова. Просто обменялись взглядами. Майя не знала, сквозит ли во взгляде Мориса воспоминание о прошлой ночи или желание заняться с ней любовью. Она даже не знала, что прочитал Морис в ее глазах и что сама хотела бы ему передать.
Она сделала запись в дневнике, который не открывала последние двадцать восемь лет. Она больше не слушала сюиты для виолончели Баха. Этим утром она думала о Джиме Моррисоне, а не о Пабло Касале. Она думала о ласках Мориса, о том, как он нежно гладил ее волосы. После его отъезда она снова заснула.
Сейчас был уже почти полдень. Тело Майи покрыла испарина. Она сбросила смятую одежду и, обнаженная, вытянулась на кровати. Посмотрела на волосы на лобке. Они были редкими и гладкими. Она взбила их рукой, чтобы создать видимость взъерошенной густой поросли.
Потом подумала: видел ли Морис ее голой? Она снова уткнулась лицом в подушку, хранившую его запах. Потом представила Мориса обнаженным, и по ее телу пробежала дрожь. Представила, как их тела сплетаются. Майя бросила взгляд в открытое окно и провела рукой между ног. Ей больше не хотелось ничего сдерживать в своей жизни — особенно те новые желания, которые спонтанно возникали в ней.
Ей недоставало запаха мужского пота, но под ее пальцами щедро разливался любовный сок. Майя понюхала руку. Это было здорово.
Майя приняла ванну, слушая «Soul Sacrifice». Она думала об Алене. Может быть, он слышит, как в старом доме снова зазвучали звуки гитары Сантаны? Соло на барабане все продолжалось, и Майя видела улыбки, расцветающие на лицах родителей. Ей часто хотелось привезти несколько пластинок Еве и послушать их вместе с ней, попивая виски. Она вылезла из ванны и, поднявшись в спальню, оделась.
У ЕВЫ не оказалось проигрывателя. Майя совсем об этом забыла.
— Если хочешь, приезжай ко мне их послушать, — предложила она матери.
— Майя, да на черта мне сдались эти пластинки!
— Ну ладно. Я-то, наоборот, думала, что тебе это доставит удовольствие… Иногда я спрашиваю себя, любила ли ты моего отца…
— Ну вот опять! Я же тебя не спрашиваю, любишь ли ты Пьера.
— Что ты сделала, чтобы он отказался от наркотиков?
— Да о чем ты говоришь? Тогда мы все сидели на наркотиках!
— Да, но ты-то от этого не умерла!
— Ну, скажи, что это я его убила! И ты туда же!
Ева метнула на дочь презрительный взгляд.
— Я этого не говорила! Просто ты всегда была материалисткой, твердо стояла на земле, а отец был не от мира сего… А Архангел, что с ним стало?
— Не знаю.
— Ты что же, хочешь сказать, что вы совсем потеряли друг друга из вида?
— Вот именно.
— Странно… Ведь вы все трое были так близки… Он тебя бросил?
— У нас не было никаких обязательств друг перед другом. Свобода была нашей единственной ценностью.
— А ты никогда не думала о том, что свобода через край называется эгоизмом? Во имя своей свободы ты бросила меня! Во имя своей свободы вы дали отцу умереть! Каждому свой кайф, даже если это не приводит ни к чему хорошему так? И если кто-то оказался в дерьме, это его трудности! Ты так думала?
— Майя, ты меня достала! Тебе больше нечем заняться, кроме как меня доставать? Ты когда-нибудь оставишь меня в покое?
— Странно, правда? Обычно именно родители достают своих детей, а не наоборот. По правде говоря, ты меня тоже достала! Я часто думала, как могло случиться, что моя мать и я настолько друг на друга не похожи! Ты злая! То, что ты — дочь нацистов, не дает тебе права отказываться от своих обязательств! Что ты сделала, чтобы заслужить прощение за кровь, пролитую твоими родителями, которых ты так стыдишься? Что ты делала, кроме того, что рисовала потоки крови? Вышла замуж за еврея? Зачем? Из любопытства, провокации? Во всяком случае, если ты хотела таким образом заполучить ключ в рай, у тебя ничего не вышло!
— Майя, убирайся из моего дома! Я не хочу больше тебя видеть! Никогда!
Ева схватила дочь за воротник жакета, вытолкала ее за порог и с силой захлопнула дверь.
Но Майе было наплевать.
— Да здравствует свобода! — закричала она на весь сад.
Едва она вернулась домой, зазвонил телефон. Это был Пьер. Как и прежде, основным поводом для звонка была Мари. Когда Майя подошла к телефону, это, кажется, немного утихомирило его ревность. Потом, положив трубку, Майя сказала себе: когда девочки еще немного подрастут, я смогу наконец стать полностью свободной. И тут она поняла, что никогда еще не была свободной настолько, насколько ей хотелось бы. Но, если свобода и в самом деле привилегия эгоистов, Майя предпочла бы оставаться зависимой от тех, к кому была привязана.
Она не привела в порядок кухню со вчерашнего вечера. Она снова вспомнила об остатках рагу по-лангедокски, которые залепляли дно и стены кастрюль, когда она была маленькой. Может быть, это тоже свобода… Даже в ничтожных мелочах.
В этот вечер Майя не поехала на аперитив к Эжену. Ей не хотелось делить Мориса с другими. Только не сейчас. Было девять вечера. Майя включила телевизор. Морис не звонил. Она решила не звонить первой. В конце концов, ей есть чем заняться. Завтра она продолжит разбирать вещи на чердаке…
Но, когда наступило завтра, Майя так и не занялась разборкой вещей. Она поднялась на чердак, и, как всякий раз, ее взгляд упал на плетеный соломенный короб, набитый 16-миллиметровыми пленками. Он стоял на кинопроекторе «Paillard Bolex». На каждой бобине была наклейка с датой съемки.
