Однако в гостинице к клиентам относились, как и прежде, с английской чопорностью. После неторопливо принятого в номере душа Хонда испытал чувство полного удовлетворения.
Глава филиала и сопровождающие ожидали Хонду в вестибюле гостиницы, чтобы повести ужинать, окна выходили в сад, под потолком медленно вращался огромный вентилятор, о его крылья порой с шумом ударялись летавшие тут же жуки. Спустившийся из номера Хонда вгляделся в эту безликую группу «японских джентльменов — иностранцев», к которым принадлежал и сам. Им как-то недоставало привлекательности.
Почему? В этот момент Хонда впервые обнаружил их и свою собственную непривлекательность. И не подумаешь, что они такие же японцы, как Киёаки и Исао, — ведь те были так красивы.
Дорогие полотняные костюмы из ткани английского производства, белые рубашки, галстуки — ни к чему нельзя придраться, на запястье японский веер с черной бусиной на шнурке, которым они озабоченно обмахиваются. При улыбке видны золотые коронки зубов, все в очках. Начальник скромно хвастается своей работой, подчиненные, по несколько раз уже слышавшие эти рассказы, все так же поддакивают: «Как вы, господин начальник, смело поступаете, вот уж где истинная храбрость». Затем разговоры о здешних женщинах, войне и, полушепотом, о произволе военных… — в этом есть что-то от бесконечно повторяемых, лениво читаемых нараспев здешних молитв, что-то ненастоящее, странное. В теле постоянно какая-то слабость, где-то зудит от пота, но они держатся чопорно и официально, порой в уголке души всплывет страх перед болезнью, внешними признаками напоминавшую красную болотную кувшинку, ее можно было подцепить во время удовольствий прошлой ночи… И дело было не в том, что, взглянув в своем номере в зеркало, Хонда понял, что, несмотря на усталый после путешествия вид, он один из «них». Он увидел в зеркале лицо пожившего сорокасемилетнего мужчины, когда-то причастного к тому, чтобы вершить справедливость, а потом сделавшего своей профессией обходной путь к справедливости.
«Моя непривлекательность особенная, — думал Хонда, спускаясь от лифта по крытым красным ковром ступеням в вестибюль, цепляясь за внезапно вернувшуюся уверенность в себе. — В отличие от тех торгашей меня, во всяком случае, судили за справедливость».
Этим же вечером в ресторане восточной кухни за ужином с вином глава филиала «Ицуи» в присутствии Хисикавы обратился к Хонде:
— Так вот, об этом Хисикаве — он все сокрушается, что был господину Хонде в тягость, задел ваши чувства. Прямо заел себя, когда вы уехали, все твердил: «Я виноват. Я вел себя неправильно», стал просто неврастеником. Да, он человек с недостатками, но может быть полезен, хотя мы чувствуем вину за то, что, приставив его к вам, причинили вам неприятности. Но может быть, вы великодушно согласитесь, чтобы в оставшиеся до отъезда несколько дней (да, с военным самолетом все определено) он по-прежнему был при вас, — Хисикава все осознал и говорит, что теперь изо всех сил будет стараться предугадать ваши желания.
Сидевший по другую сторону стола Хисикава, как при молитве, склонил голову, чуть не коснувшись лбом скатерти: «Господин Хонда, пожалуйста, отругайте меня как следует. Я так виноват перед вами».
Все это чрезвычайно удручало Хонду.
По словам главы фирмы выходило, что они по-прежнему нисколько не сомневались в том, что приставили к нему хорошего сопровождающего. А Хисикава своим поведением показывал, что Хонда очень капризен и привередлив. Если он станет сейчас просить, чтобы Хисикаву заменили, то оскорбит его. Так что ничего не поделаешь, придется потерпеть Хисикаву еще несколько дней — тот избрал лучший способ, несколько раз подчеркнув, что был виноват. Так и честь Хонды не задета…
Хонда было рассердился, но сразу заметил, что ситуация складывается не в его пользу. Хисикава не признался главе фирмы, в чем, собственно, вел себя «неправильно», вроде бы решительно не понимал, почему им недовольны. Он рассуждал в своем духе — им недовольны, поэтому он потрудится, чтобы изменить ситуацию. Он умело привлек на свою сторону главу филиала, что и заставило того произнести эти формальные слова.
Хонда извинял безразличие этого тучного дельца, но не мог простить Хисикаве спектакля, который тот с такой лицемерной чувствительностью разыграл. Не мог простить Хисикаве то, как он усердно навязывал свое внимание.
Хонде вдруг захотелось завтра же вернуться в Японию. Однако подобное изменение в программе за несколько дней до отъезда явно выглядело бы проявлением детской ненависти к Хисикаве, Хонда оказался в безвыходном положении. С самого начала он был слишком великодушен, значит, теперь должен проявить еще большую терпимость.
Оставалось обращаться с Хисикавой как с машиной. Хонда с улыбкой отрицал наличие недоразумений, по поводу которых сокрушался глава фирмы, и сказал, что завтра с помощью Хисикавы должен купить подарки, пройтись по книжным магазинам и договориться о прощальном визите во дворец Роз. По крайней мере, он испытывал удовлетворение от того, как искусно скрыл свои настоящие чувства.
Хисикава действительно изменился. Сначала он повел Хонду в книжный магазин, напоминающий овощную лавку, куда плохо поступает товар и поэтому овощи на полках расставлены пореже: там были грубо отпечатанные на английском и тайском языках книги, больше похожие на брошюры. Прежний Хисикава с презрением отозвался бы об уровне тайской культуры, но сейчас он молча позволил Хонде перебирать книги.
Хонда не нашел английских изданий, которые касались бы тайского буддизма «Малой колесницы» и тем более круговорота жизни. Зато его внимание привлекла тонкая книжка стихов, изданная на грубой бумаге, похоже, на средства автора, — края ее белой обложки завернулись от жаркого солнца. Из предисловия на английском языке он понял, что в этих стихах молодой человек, примкнувший к бескровной июньской революции 1932 года, посвятивший революции свою жизнь, повествует о последовавшем затем крушении иллюзий. Перевернув страницу, Хонда прочитал слабо различимые немного наивные строки:
Не всякий знает:
Те жертвы, что юность принесла в дар будущему,
Лишь почва для червей.
Не всякий знает:
На пустоши, обещанной для новой жизни,
Взрастут лишь ядовитые колючки.
Личинки обзаведутся крыльями из золота,
А ветер принесет из ядовитых зарослей чуму.
Душа скорбит о родине -
Горячая любовь пылает в ней,
То пламя ярче, чем омытые дождем цветы акаций.
Дождь кончится — и на столбах, перилах, крышах
Вдруг плесень расцветет,
Вчерашний разум — пар выгоды окутает,
Ученый муж в носилках золотых воссядет -
То не сравнить ни с чем.
В Кабин, Патани
Растут айва, сандал,
Лиан аллеи, розы и бамбук.
В тех зарослях, что дождь и солнце не обходят,
Тапиры, носорог, бизоны, а то и слон, бредущий к водопою,-
Уж лучше бы они пришли топтать мои останки!
Следы разрушенного на моих руках,
Багровая луна трав брызги освещает.
Не всякий может,
Не всякий может
Сложить мелодию сей скорбной песни.
…Эти полные отчаяния политические стихи тронули сердце Хонды, он подумал, вот что утешило бы душу Исао. Разве можно усомниться в этом? Исао умер, не осуществив того, о чем долго мечтал, но если бы те перемены произошли, он испытал бы еще большее отчаяние. При поражении — смерть, при удаче — смерть, — вот что лежало в основе его поступков. Но человеку не все дано, он не может со стороны беспристрастно сравнить два момента, две смерти и выбрать момент, когда умереть. Нет способа не то что выбрать, просто разделить два решения: умереть ли, испытав крушение иллюзий, или умереть прежде, чем испытаешь. Ведь если умрешь прежде, то нельзя будет умереть потом, если умереть после, то нельзя будет умереть раньше. У человека нет иного пути, кроме как оставить обе смерти в будущем и стремиться к той, какую диктует предвидение. Конечно, Исао выбрал ту смерть, которая придет до крушения иллюзий, в этом была мудрость — чистая, как горный поток, мудрость юноши, еще не вкусившего, не знавшего власти.
Но ощущение краха иллюзий, которое обрушивается на того, кто примкнул к революции и пережил ее успех, чувство отчаяния — ведь ты словно взглянул на обратную сторону луны, — наверное, приводят к тому, что смерть выбирают как способ избавиться от пустоты, которая страшнее смерти. И в такой период любая естественная смерть рассматривается как патологическое самоубийство, совершенное в мрачной реальности революции.
Поэтому-то Хонде и хотелось, чтобы эти стихи стали данью памяти Исао. Но Исао умер с мечтой о солнце, а в утро этих стихов потрескавшееся солнце осветило гноящиеся раны. Однако случайно совпавшие по времени героическая смерть Исао и отчаяние, кричащее в этих стихах, связала неразрывная нить. Потому что мечты о будущем, которым люди отдают свою жизнь, мечты самые лучшие и самые худшие, мечты самые прекрасные и самые безобразные, случается, имеют один источник, и самое страшное, что иногда, даже прямо противоположные, они фактически представляют собой одно и то же. Разве нельзя сказать, что в том, о чем мечтал Исао, за что он отдал жизнь, была, как и в этих стихах, безнадежность, сколь бы мудрым ни было предвидение, сколь бы чистой ни была его смерть.
