Хонда чувствовал, что подобные мысли возникают у него, конечно, под влиянием той огромной Индии. Это она придавала его размышлениям многослойность, структуру цветка лотоса, где лепестки находили один на другой, она не разрешала ограничиваться одной новой, прямолинейной мыслью. Тогда, когда он собирался спасти Исао, даже бросив работу в суде (скорее всего, тут сыграло роль то, что он не смог в свое время спасти Киёаки), в нем, наверное, единственный раз в жизни, проснулись бескорыстие и самопожертвование, но после того, как он потерял Исао, ему осталось только гадать, в ком возродится его идеал и где закончится круговорот этой жизни. Последний намек душе Хонды, которому стало трудно испытывать «человеческие» чувства, сделала именно та, пугающая Индия. Предвидеть крушение иллюзий, которое в любом случае — удачи или неудачи — рано или поздно принесет время, не означает просто предвидеть будущее. Для этого надо быть законченным пессимистом. Важно предвидение, которое дается поступками, дается только смертью. Исао как никто другой осознал это. Только благодаря таким поступкам можно увидеть что-то сквозь расставленные временем тут и там стеклянные стены, которые человеку не преодолеть, смотреть из времени по ту сторону стены сюда и из этого времени туда, за стену. В желаниях, в тоске, в мечтах, в идеалах — в этом прошлое и будущее приобретут равную ценность, однородность, по существу уравняются. Увидел ли Исао в момент смерти сквозь ту стену подобный мир — это для стареющего Хонды был вопрос, которым нельзя пренебрегать, ведь скоро и ему придется искать что-то глазами на пороге смерти, но, во всяком случае, в тот миг живой Исао и его дух обменялись взглядами, взгляд отсюда поймал невидное ранее сияние по ту сторону, а взгляд оттуда проник сюда и поймал сияние страстных желаний из собственного прошлого с его безграничными устремлениями, — прошлого, когда ты еще только мечтал о том, что потом приобрел. Стеклянной стеной оказались связаны две жизни, возникшие через два рождения, — рождения, которые невозможно повторить. Исао и этот поэт наметили извечную связь между поэтом, который мечтает о смерти после пройденного пути, и Исао, который умер, отринув этот путь. Так к чему же они, каждый по-своему, стремились, чего желали? Историю не движет воля отдельных личностей, но мысль о том, что суть людских устремлений есть та самая воля, которой мы стремимся влиять на историю, с юношеских лет неизменно владела Хондой.
…Но как поднести этот сборник стихов, который был лучшим подарком, душе Исао?
Может быть, взять его с собой в Японию и возложить на могилу Исао? Нет, Хонда точно знал, что могила Исао пуста.
Так. Пожалуй, лучше преподнести стихи принцессе Лунный Свет. Следует подарить их той маленькой девочке, которая так упорно настаивала на том, что она — возрождение Исао. Это должна быть срочная почта, которая доставит стихи быстро, прямо в руки. Он сам станет тем быстроногим курьером, который легко преодолеет стену, возведенную временем.
Но сможет ли семилетняя девочка, каким бы умом она ни обладала, постичь заключенное в этих стихах отчаяние? К тому же возрождение Исао приняло вполне определенные формы, именно поэтому у Хонды и возникли сомнения. Во-первых, на нежной смуглой коже принцессы, при ярком свете солнца, он не обнаружил трех родинок…
Хонда, решив, что преподнесет в подарок принцессе сари лучшего индийского производства и этот сборник стихов, попросил Хисикаву связаться с дворцом Роз и получил известие, что аудиенция ему будет дана в «Комнате королев» во дворце Чакри, который из-за отсутствия королевской семьи стоял запертым и который Лунный Свет приказала специально открыть. Однако придворные дамы поставили строгие условия. Принцесса, с нетерпением ожидавшая возвращения Хонды из Индии, твердила, что отправится потом с ним вместе в Японию, капризничала, когда ей говорили, что к поездке еще не приготовились, чтобы ее успокоить, ей даже сшили дорожный костюм, поэтому придворные дамы хотели, чтобы Хонда не говорил во время визита о дате отъезда в Японию, даже не упоминал о возвращении, а притворился, что будет еще долго жить в Таиланде.
Утром накануне дня отъезда в Японию стояла ясная, безветренная погода, было очень жарко. Хонда и Хисикава, страдавшие в костюмах и галстуках, надетых по случаю предстоящей в десять утра аудиенции, примерно в девять сорок подошли к караульному помещению.
Дворец, выстроенный императором Чулалонгкорном в 1882 году, представлял собой впечатляющее, великолепное смешение стилей — традиционного и нового барокко, привнесенного итальянскими архитекторами. Причудливый, призрачный дворец возвышался на фоне синего неба тропиков. Его ослеплявший сиянием и сложностью идей фасад, как бы по-европейски он ни выглядел, приводил в восторг, опьянял архитектурой, свойственной жаркой тропической Азии. Основания полого поднимавшихся слева и справа каменных лестниц охраняли бронзовые статуи, лестницы вели к вызывавшим в памяти римские храмы порталам с цветными портретами императора. Это пространство из мрамора и золота, заполненное барельефами, принадлежало новому барокко, а дальше, в центре галереи, украшенной коринфскими колоннами из розового мрамора, поднимался, как корабельная вышка, настоящий сиамский дворец, отсюда просматривался потолок, выполненный квадратами — каштановый цвет и золото на белом фоне, на фронтоне был вырезан герб династии Чакри — светильник с ветвью. А выше до самой верхушки золотого шпиля, который лизали языки пламени орнамента, распускалась в синем небе сложная двускатная крыша в традиционных тонах — киноварь и золото, пара рыбьих хвостов на коньке напоминала приподнятые плечи танцовщиц. Это наводило на мысль о том, уж не была ли сама композиция дворца Чакри задумана так, чтобы сокрушить чопорную, рациональную, холодную европейскую основу и заполнить ее ради забавы сложными, красочными, тропическими мечтами сумасбродного королевского семейства. Во всяком случае, это выглядело так, как если бы на холодной белой груди неподвижно застывшего в своем величии короля повисло, раскинув красные с золотом крылья, фантастическое существо с острыми когтями и клювом.
— Красиво, верно? — произнес Хисикава остановившись и глядя наверх, он утирал выступивший пот.
Хонда сразу почувствовал, что к Хисикаве возвращаются, как приступ старой болезни, его дурные привычки. Хонда поступит прилично, если, заметив первые симптомы, немедленно оборвет Хисикаву:
— Красиво, некрасиво, что толку говорить об этом. Нас пригласили, и мы пришли только на аудиенцию.
В глазах Хисикавы, пораженного неожиданной твердостью Хонды, появился испуг, и он больше ничего не сказал. Хонда пожалел, что не пользовался столь эффективным способом уже тогда, когда только приехал в Бангкок.
Сопровождавший их офицер охраны намекнул, что для того, чтобы по прихоти принцессы открыть долгое время стоявший закрытым дворец, пришлось много потрудиться. Хонда, послушно следуя знаку, поданному Хисикавой, сунул в карман офицеру нужную сумму.
Открылись створки огромных дверей, и они вошли в темный зал, где на мозаичном полу, набранном из черного, белого, серого и крапчатого мрамора, стояло штук двадцать стульев красного дерева в стиле рококо, знакомые придворные дамы сразу приняли у офицера гостей и повели через большие двери, расположенные справа. Там был дворцовый зал в чисто европейском стиле — с высоким потолком и обилием света, с потолка свисала люстра, итальянский столик из мрамора с цветочным узором — инкрустацией из слоновой кости — окружали несколько красных с золотом стульев в стиле Людовика XV.
Стены украшали написанные в полный рост портреты четырех жен императора Чулалонгкорна и его матери, Хисикава сказал, что из четырех королев три были сестрами. Все портреты были исполнены в викторианской манере и свидетельствовали о ревностной службе художника-иностранца, в лицах он с похвальной добросовестностью передавал искренность и злобу — они ясно были видны в схлестнувшихся взглядах: один наполнен прямо-таки жуткой дерзостью (позволителен ли был такой реализм), другой — бесстыдно лживый. Некоторая меланхолия, свойственная королевской семье, выражалась в однообразной манере передачи смуглой кожи, притом что при передаче южной роскоши одежды и фона фантазия художника была безудержна.
Мать императора звали Тэпусирин, в выражении лица этой маленькой пожилой дамы присутствовало какое-то мрачное, дикое достоинство. Хонда медленно, один за другим осмотрел портреты — из объяснений Хисикавы он теперь знал, что первая супруга императора, королева Пурапан была младшей из трех сестер. Если сравнивать ее и двух других сестер — королеву Сованг Ваттана и королеву Сунанту, все сошлись бы на том, что самой красивой была старшая сестра — Сунанта.
