При этом он и сам не знал, как ее исправить. Однако в редакции привыкли, что все здесь работают. И манера Михаила Эрастовича указывать пальцем симпатий не вызывала.
Общее мнение выразил как-то молодой корреспондент Пашка Прудько, заявивший, что не любит Куделева за «барские замашки».
Люди чувствовали чуждый им чиновничий дух. И сторонились.
В глубине души Михаил Эрастович догадывался об этом. Но никогда не позволял себе задумываться, а просто гнал такие мысли.
— Что тут у вас приключилось? Зачем меня Акимов зовет?
— Здравствуйте! Сейчас узнаешь, — таинственно, как всегда, ответил секретарь парторганизации. — Пойдем. Зайдем к нему.
В чинном, завешанном картами, заставленном шкафами с книгами кабинете редактора царил странный беспорядок. На длинном полированном столе для совещаний были свалены в кучу газеты, иллюстрированные глянцевые журналы. Тут же стояла полная окурков пепельница. Густой дым висел пеленой, которую не мог пробить даже неутомимо гудевший вентилятор. Дверца массивного сейфа в углу открыта. И в ней торчит тяжелая связка ключей.
Пожилой редактор, невысокий, худощавый, как мальчишка, человек с совершенно седым ёжиком волос на голове и лицом аскета, курил одну сигарету за другой. Дымил как паровоз. Глаза его возбужденно поблескивали. На обычно желтоватом морщинистом нездоровом лице проявлялся какой-то тусклый румянец.
Дубравин только вошел в кабинет, как сразу по едва уловимым признакам, по тому, например, как были сплетены в узелок сухие пальцы рук у Акимова, ощутил: здесь случилось что-то необычное, из ряда вон выходящее.
— Василий Яковлевич! — обратился он к редактору. — Когда вы бросите курить? Мало того что себя травите, так и нас в гроб загоните. Ведь здесь хоть топор вешай.
Александр сказал это не потому, что действительно боялся за свое здоровье. Ему был важен тон ответа.
Вспыльчивому, старенькому, щупленькому Акимову нравился молодой, здоровенный, немного медлительный, но основательный его бывший заместитель. Так что Александру, который теперь стал шишкой, позволялась и некоторая фамильярность в отношениях с редактором.
— Ладно-ладно. Расшумелся! — с удовольствием оглядывая его широкоплечую фигуру, ответил главный. — Ты вон какой здоровенный. Сдюжишь. — А затем, искривив губы усмешкой, сказал: — Познакомься! — и кивнул на второго сидевшего за столом.
Это миниатюрный длинноволосый человечек, крутящий в маленьких белых ручках листок бумаги.
«Значит, сумятицу принес он. Но в чем дело?» — мысль тотчас нырнула в глубину сознания и уже через мгновение оттуда услужливо всплыл привычный, на десятках ситуаций проверенный стандартный ответ: «Наверняка очередной горе-изобретатель. Пришел требовать, чтобы напечатали его гениальное открытие. Акимов хочет подсунуть этого чудака мне. Придется два часа растолковывать, что он изобрел велосипед».
Зазвонил один из стоящих на приставном столике разноцветных телефонов. Редактор поднял трубку, сердито ответил кому-то, затем бросил ее на белый аппарат и, помедлив секунду, повторил:
— Познакомься! Оперуполномоченный ОБХСС из города Кентау Константин Андреевич Кремень.
Дубравин опешил и первую секунду только механически фиксировал внешность этого Кремня: «Остроносенький. Вот уж никогда не думал, что в милиции могут работать такие человечки. Сколько же в нем роста? Про таких говорят: „Метр с кепкой“. Впрочем, такие и любят показывать свою власть. Интересно, что его привело?» ОБХСС в его представлении был настолько далек от дел редакции, что попытки строить версии о причинах появления опера сознание моментально отбрасывало.
Однако Александр привык к редакционным посетителям и потому внешне никак не выразил своего удивления. Пожимая маленькую, но неожиданно сильную ручку, старомодно спросил:
— Чем обязаны?
— Туманов-то нас в грязь втянул! — опередив Кремня, с какой-то болезненной запальчивостью в голосе почти выкрикнул Акимов. — Спекулянтом оказался!
Александр вторично посмотрел на опера и взял у Акимова протянутый упругий белый листок объяснительной, написанной знакомым с завитушками почерком. Прочитал о том, как его бывший заведующий, вместо того чтобы прямиком направиться к месту командировки, решил заехать в Кентау к родным. Но там его задержали на толкучке с книгами. Обвинили в спекуляции. Дубравин перечел еще раз. По привычке все править механически поставил в двух местах пропущенные запятые.
Объяснительная ничего ему не объяснила. Он сразу понял, просто физически ощутил всю нелепость высказанного обвинения. Против этого восставал сложившийся образ Туманова, его жизнь, все, что Александр знал о нем.
«Да разве такие спекулянты бывают? — подумал он, отодвигая от себя бумагу. — Даже смешно. Впрочем, несмешно. Не так давно вышло постановление ЦК КПСС по борьбе с нетрудовыми доходами. И сейчас принялись шерстить всех, кто под руку попадется. Облавы кругом. Кружат вокруг торговцев с цветами и помидорами… Хватают взяточников в ЖЭКах… В общем, борются. Вот и наш, наверное, случайно попал в сеть. То-то они рады. Для них он птица высокого полета. Как же, редактор отдела республиканского журнала», — точно случайно ухватился он за мысль.
Определив для себя ситуацию, он сразу ощутил глубокую, скрытую в каждом из нас неприязнь к органам, да и вообще к людям, которые разрушают привычные представления.
— Дело, конечно, неприятное. Но мне что-то не верится! — сказал он, обращаясь к Кремню. — Может, вы ошиблись? Случайного задержали человека?
— Это вряд ли! — вмешался в разговор Куделев. — Я давно за Тумановым наблюдаю. Какой-то он не наш, — и заметив, что бывший заместитель редактора что-то хочет возразить, поэтому не давая ему вставить слово, продолжил: — Даже если Туманова просто задержали на рынке со спекулянтами, он уже виноват. Тут разбираться особенно нечего. Пусть сам выпутывается…
— Я знаю его несколько лучше, чем вы, — наконец перебил Дубравин Куделева. — И вы сразу предлагаете не верить ему из-за какого-то пустяка. Так не пойдет!
Куделев осторожно саркастически улыбнулся. И хотел что-то возразить.
— Ладно-ладно. Хватит вам пикироваться, — прервал их напряженный спор редактор. — Сейчас речь идет не о мерах.
Он погасил сигарету о край пепельницы, встал из-за стола и несколько раз прошелся по кабинету. Акимов чувствовал какое-то стеснение в груди, отсутствие внутренней свободы от происходившего в душе раздвоения.
— Вы с другой стороны гляньте! Вам, я вижу, обоим не дорога честь коллектива! — с каким-то ожесточением сказал он, давая выход накопившемуся раздражению. — А я здесь двадцать лет работаю. И не хочу позора, пятна! Ведь если его посадят, будут говорить: у Акимова в редакции пригрелся спекулянт. Каково?
— Да и не спекулянт он! — возразил Александр. — Это ясно как божий день. Выдумали просто эти, — он раздраженно кивнул в сторону Кремня.
Кремень, до сих пор стойко державшийся в этой накаленной атмосфере и спокойно воспринимавший нападки здоровенного, нахального, как он про себя окрестил, Дубравина, журналиста, в этот раз вспылил:
— Да что это вы в конце концов все киваете на нас?! За дурачков нас выставляете! Если бы мне руководство не приказало взять это ходатайство, я бы и пальцем не пошевелил для вашего Туманова. И давно бы его за решетку упрятал. Наш Туманов! Наш Туманов не такой! Он не мог! Это ошибка! Никакая не ошибка. Жулик он и махровый спекулянт!
Чуть опешивший от такого натиска, Александр, склонив над столом лобастую голову, ответил:
— Ну вы уж и зашибаете! Привыкли ярлыки клеить людям!
Он вспомнил свою историю «антисоветчика», и раздражение, прозвучавшее в его голосе, переросло в еле сдерживаемый гнев.
— Знаете, сколько при нем денег было при задержании? — спросил Кремень. И сам же ответил: — Две тысячи рублей.
По инерции Александр ответил:
— Это еще ни о чем не говорит!
— Ах, не говорит! Мы насчитали только за год наживу в десять тысяч! А вы сидите слепые здесь и доказываете мне ерунду. Это факты! От них никуда не денешься! — Кремень самолюбиво отвернул остренький нос к окошку. Его взъерошенный вид был настолько смешон, что Александр, несмотря на то что был ошеломлен услышанным, в особенности суммой, не выдержал и растерянно, недоумевающее улыбнулся.
— Но если он такой, — сказал Акимов, — что ж вы тогда ходатайство ему помогаете добывать?
Кремень понял, что сказал лишнее. Он поколебался с минуту, но, видно, мысленно махнул рукой на полученные инструкции и ответил правду.
— А то, что у него там, — пальцем выразительно показал на потолок, — родственники. Вот они и хотят его вытащить. А потом, нам сейчас не до них, не до спекулянтов. У нас сейчас всех кинули на «декабристов». Студентов этих, рабочих. У нас же тоже было их выступление. Правда, небольшое. Так что такие дела закрываем и передаем людей на перевоспитание ввиду чистосердечного раскаяния и отсутствия социальной опасности, — помолчал, добавил с сожалением в голосе: — Не моя воля, — оперуполномоченный достал из-под стола портфель. — Пусть я нарушу порядок, получу втык. Нате, смотрите! — он достал несколько отпечатанных листков. И бросил их на стол перед ними.
