— Мне правда не разрешается говорить, чем я занимаюсь, — отвечает она. — Мне даже в этом, по идее, нельзя признаваться, так что ты лучше перестань меня спрашивать.
— О'кей, — чересчур поспешно выпаливаю я. — Я ничего не слышала.
Виду Эстер слегка встревоженный.
— Это вовсе не так уж и важно, — говорит она. — Но все равно спасибо. Хотя Жоржа я действительно пиздец как ненавижу… а ты?
— Я ничего не слышал.
Это мой отец, незадолго до исчезновения. Мы живем в центре города; дело происходит примерно за месяц до того, как на пуговичной фабрике начались увольнения. Дедушка зашел к нам в гости, но вместо того чтобы присесть, выпить чаю с молоком и сыграть со мной в шахматы, он спорит с отцом.
— Прошу тебя, Билл, — говорит он.
— Слушай, я же тебе сказал. Я ничего не слышал. Нем как рыба.
Он изображает, как застегивает рот на «молнию». Для меня и моих друзей это знак абсолютной секретности и доверия, и мы этот жест делаем торжественно, с широко распахнутыми глазами. Но глаза моего отца — пустые и холодные, и пальцы двигаются как-то неправильно. Слишком уж они большие и взрослые. На среднем пальце — желтое пятно от табака; руки трясутся. Они всегда трясутся, особенно в присутствии дедушки.
— Да… но все же, Билл? — говорит дедушка.
— Что? — отвечает отец. Я не помню точно — это воспоминание пыльное и побуревшее, как наш старый диван, — но, по-моему, отец кладет сало на два ломтика хлеба, и сковородка шипит, нагреваясь. — Что? — повторяет он.
— Если они обнаружат, что мне что-то известно, я…
— Ну?
— Просто… пожалуйста… больше не болтай, ладно? Подумай хотя бы об Алисе.
— Я думаю об Алисе, — чуть не шипит отец. — С чего ты взял, что для меня это важно? Эти вещи… Это… — Он подыскивает слово, но безуспешно. — Это… мне постоянно кажется, что для тебя это просто игра. Развлечение, умственное упражнение… гребаный кроссворд. И теперь, когда это могло бы принести нам реальную пользу, когда это не досужие бредни, а что-то реальное… ты все это выбрасываешь. Просто выбрасываешь, как мусор, и…
— Нет. А вот для тебя это игра.
— Ой, да ладно. Ты знай талдычишь; тут опасность, там опасность… А это просто плод воспаленного воображения.
— Нет. — Дедушка вздыхает. — Но в любом случае, решать-то мне, а не тебе.
— Потому что у тебя есть дом, да? У тебя есть гребаный дом и гребаный огород, и тебе не приходится думать, как свести концы с концами в реальном мире. Посмотри, что есть у нас. А потом спроси у себя, почему для меня это важно.
— Но ведь это просто дурацкая фантазия. Возможно, его и не существует. Уже то плохо, что мы из-за этого спорим. Мы определенно не станем рисковать жизнью из-за того, что может оказаться фикцией. Я категорически запрещаю.
— Ты запрещаешь? — Кажется, отец поверить не может, что дедушка с ним так разговаривает.
— Да. Я запрещаю тебе делать хоть что-то еще, из-за чего мы можем оказаться в опасности.
— Если б только ты поделился со мной, я бы мог… Я бы рискнул. Тебя это бы никак не коснулось.
— Нет. А теперь — прошу тебя — давай навсегда закончим этот разговор.
И я сижу с книжкой, притворяясь, будто не слушаю, играя со своим кулоном и недоумевая: может, тайна, заключенная в нем, как-то связана с тайной, которую отцу запрещено разглашать? Подумай об Алисе. И я так сильно хочу узнать эту тайну, что целую неделю мучаюсь болью в животе. Я внимательно рассматривала кулон, но так и не поняла, что к чему. Это серебряный фермуар, внутри выгравирована странная комбинация из цифр и букв: 2,14488156Ех48, и маленькая спиральная завитушка.
Подумай об Алисе. Подумай о Беатрис.
Беатрис звали мою маму. К тому времени, когда начались нелады между дедушкой — ее отцом — и моим отцом, она была два года как мертва. Это она дала мне мое имя, мои книжки, мою сущность. Отпечатала ее на мне, когда я была младенцем — отметину, которую я отказалась смыть. Однажды ночью, той зимой, когда у нас едва хватало денег платить по счетчику и отец с дедушкой постоянно спорили, отец снял с меня кулон. Скопировал цифры, буквы и спиральную завитушку, а потом снова надел кулон мне на шею, думая, что я сплю. Родители порой озадачивают. Ты вовсе не спишь, когда они притворяются Дедом Морозом, и уж точно не спишь, когда они тырят у тебя таинственные предметы, чтобы их срисовать. Как так получается, что они этого не понимают?
Теперь мы с Эстер следим из засады за входом в Большой зал.
— Дождись, когда начнут выходить, и сразу сливайся, — командует она.
— Так точно, сэр, — придуриваюсь я.
Помимо того, что она ненавидит Жоржа, а я с ним делала, ну, то, что я с ним делала, у меня и Эстер больше общего, чем можно подумать. Наверняка она играет в «го» — это само собой, все в него играют. Мне интересно, что она за игрок — как она строит «лесенки» и насколько далеко продумывает комбинации. Мне интересно, понимает ли она, как понимаю я, что сделала проигрышный ход, — даже если до конца игры их еще не одна сотня. Вид у нее безумный, когда ее голова торчит вот так из куста, но смотреть некому. Должно быть, все еще внутри. Да: я слышу аплодисменты и пару-другую радостных возгласов (Жорж заставляет людей вопить от радости, и я должна сказать, что, если б он меня тогда не возбудил понапрасну, я бы, наверное, его ненавидела за одну только эту способность).
— Солдат, покинуть прикрытие, — говорит Эстер несколько минут спустя, когда первые люди начинают выходить из дверей. Идея заключается в том, что мы присоединимся к толпе и сделаем вид, что были в ней всю дорогу.
Я не могу без улыбки слышать ее пародийно-военные термины. Очевидно, мы с Дэном не одиноки. Может, рано или поздно все начинают так разговаривать? И откуда мы это берем? Возможно, разом сказывается влияние видеоигр, бабушек с дедушками, воскресных дневных киносеансов и новостных репортажей. И что, таков теперь наш язык — хотя большинство из нас пользуется им только в ситуациях, имитирующих реальные? Не уверена. Может, теперь всё — имитация. Как бы то ни было, военная терминология напоминает мне об одной фокус-группе (та опробовала новую настольную игру), за которой я наблюдала в первые дни работы в компании. («Наблюдение за фокус-группой» было одним из вводных курсов, наряду с «Безопасным пользованием компьютером» и «Технологиями производства»). Игра была столь откровенно слизана с «хасбровского» «Риска», что в дело так и не пошла, но людям, игравшим в нее в фокус-группе, было, похоже, наплевать.
— Крестьянское восстание! — сказала одна из женщин, напав на страну, оккупированную таким количеством армий, что ей с ними было бы ни за что не справиться. Я помню, в игре она была королевой с повадками камикадзэ, на редкость удачно бросавшей кости.
— Умри, крестьянское отродье, — пробасил мужчина, которого она атаковала, глубоким, деланым голосом воеводы. — Я буду властелином мира! — Он упорно стряхивал пепел мимо пепельницы, и тот разлетался по всему столу.
— Террористы! — сказала еще одна женщина, когда остальные три игрока поочередно ее атаковали. — У меня самый большой континент, и миром буду править я. Те, кто против меня — террористы… — Она была худая, походила на призрака, с бледным университетским лицом. Был еще один мужчина, но его я не очень хорошо помню.
Они колотили по столу кулаками, пока их глобальная атомная бойня наращивала обороты. Терроризм нужно искоренить! Массы к ногтю! Разумеется, они были друзьями, и очень пьяными, так как играли в игру после ужина, который мы для них сервировали (с целыми реками очень недурственного вина, которое я смогла попробовать, когда все закончилось). В то время я была заинтригована их способностью разровнять, как утюгом, всю сложность войны в тонкий лист непринужденного трепа, и тем, как они игриво нейтрализуют ужас. Теперь мне интересно — а может, все мы так делаем, даже не задумываясь? И все теперь зовем своих врагов «террористами»?
Наши с Эстер ужимки настолько очевидны, что с тем же успехом мы могли бы перебираться через тропку, маскируясь фальшивыми кустами или мусорными ящиками.
— Веди себя естественней, — шиплю я, но Эстер крадется вперед в полуприседе, украдкой бросая взгляды налево и направо, и — кто б сомневался — сложив пальцы на воображаемом пистолете, будто сейчас выхватит его из кобуры на бедре. Последние люди проходят мимо и направляются к амбарам.
— Все чисто, — бросает она мне.
— Эстер! — шепчу я, но она уже у двери. Конечно, мы совершенно неверно рассчитали время, и она нос к носу сталкивается с Жоржем.
— Привет, Эстер, — говорит он. — Игры перед ужином?
Ее пальцы все еще сжимают пистолет; два пальца указывают вниз.
