Август 1994
Турецкие каникулы. Отель «Рама»
Море сверкало, и на полпути к горизонту двухмачтовая пиратская фелюга, оснащенная дизелем для перевозки туристов, тянула за собой, продергивая через синеву, крученую серебряную нить кильватерной струи.
Огражденный канатами, как боксерский ринг, деревянный пирс уходил далеко в море и завершался двумя флагштоками с флагами – гостиничным и турецким. Они трещали и лопались на ветру.
Вечером пирс загорался цепочкой молочных фонарей и с легким изломом переходил в лунную дорожку, над истоком которой, в небе, повис еще один точно такой же фонарь.
Бар под широким квадратным навесом занимал господствующую высоту между бассейном и летним рестораном, затененным распяленной на коротких мачтах парусиной. Ступенями он переходил в бассейн, так что любители экзотики могли утолять жажду сидя на круглых железных стульчиках по пояс в воде, как на тонущем «Титанике».
В одно из утр на высоком вертящемся стуле возле стойки, как на капитанском мостике, воссел седой, поджарый, тупоносый старик в шортах и легкой рубашке навыпуск. По тому, как втянул живот бармен, а старший официант, почти танцуя, принес и осторожно поставил на полированный камень крошечную чашечку кофе, видно было, что явился хозяин.
Прислуга забегала.
Полноватый семейный немец с капризными усиками над верхней губой.
Купальщицы, поблескивающие новеньким турецким золотом на руках и шеях.
Немцы, русские, румыны, турки.
Обгоревшая на пышных плечах и бедрах соотечественница почитывает пухлое «Банковское дело».
Чем-то он походил на монаха, несущего послушание. И даже его просторная коричневатая роба вполне курортного, если вглядеться, покроя неуловимо смахивала на рясу – к полудню промокавшую на спине от пота.
Его выдающийся вперед подбородок в черной щетине и угрюмый лоб замышлялись, вероятно, для воина или матроса, да и вся плечистая фигура на коричневых мускулистых ногах наводила скорее на мысль об абордажах – я бы не удивился, узнав, что он просто отсиживается под скромным садовничьим обличьем между двумя набегами. Если бы в его улыбке не сквозило при том что-то детское – неожиданное в крепком сорокалетнем мужчине.
Другая прислуга весело накрывала и убирала столы, перешучивалась с постояльцами, даже кафельную палубу вокруг бассейна драила пританцовывая. Этот всегда молча возился с каким-нибудь цветком, поливал, растил, пересаживал, обирал и набивал в рогожный мешок сухую листву, брил газон, что-то подкапывал, подрезал и подправлял с семи утра до захода солнца – и только его трудами, казалось, держался весь этот цветущий уголок на каменистом клочке суши.
Он был тут как раскаявшийся робинзон, выброшенный товарищами посреди океана.
И даже когда небрежные пришельцы, пристраивая зонтик или волоча по газону лежак, вырывали черные проплешины в нежно-изумрудном руне заботливо возделанной лужайки, он не выказывал тени досады, но приносил откуда-то и закладывал рану кусочком дерна и поливал особенно тщательно, чтоб лучше прижилось.
На четвертый или пятый день я стал кивать ему, если встречался глазами – что случалось нечасто, ибо садовник почти не отводил глаз от земли и своих растений. И получал в ответ еле заметную улыбку, на секунду высвечивавшую лицо между выдающимся вперед пиратским подбородком и разбойничьим лбом.
На сей раз капитан яхты оказался без косички. Это был довольно плотный и толстоногий молодой турок приятного вида. Зато он, пустив магнитофон на всю катушку и закрепив штурвал, выскакивал из рубки на палубу, обматывал чресла шелковым платком и в паре со своим рослым, как Тарзан, матросом отплясывал на полном ходу танец живота под хлопки и ликование пассажиров.
Сглаженные ветром отверстые берега, точно изваянные Генри Муром.
Туристический рай, сплошь из меченных звездочками отелей, баров и ресторанов в разноцветных зонтиках, мраморных мостовых и сверкающих витринным стеклом золотых, кожевенных, ковровых, антикварных и галантерейных лавок.
У него вид вывернутого прилавками наружу большого парижского супермаркета, вроде «Галери Лафайет».
Перед входами зазывалы пьют чай за маленькими круглыми столиками и хватают из толпы за смуглые руки полуголых отдыхающих.
В барах орет музыка, пьют, веселятся и танцуют до четырех утра.
Утром камень мостовых поливают из шланга. Редкие проснувшиеся туристы ковыряют свой завтрак на открытых террасах кафе. Из недр роскошного магазина сумок и обуви молодой турок выводит на прогулку велосипед.
Зимой наступает мертвый сезон. Продавцы, официанты, гостиничные портье исчезают вместе с туристами. Витрины забраны железными шторами. Ветер гоняет пыльные обрывки бумаги. В пустых улицах изредка маячат одинокие сторожа. И стаи наплодившихся за лето голодных собак с лаем носятся по мрамору обезлюдевших тротуаров.
Турецкие автобусы мяукают, когда хотят проложить себе путь.
Тут и там в городских кварталах и придорожных поселках понатыканы типовые железобетонные мечети. Их тонкие минареты увешаны серебристыми колокольцами репродукторов, разносящих окрест призывы муэдзинов.
На руинах Памфилии, на мозаичных полах римских бань и в поросших жесткой травой обнаженных колоннадах, пасутся козы. Их стережет турецкая баба в белом платке, занятая плетением кружевной салфетки. Лохматый черный козел улегся в пустующей нише какого-то бога и блеет, тряся длинной, в репейниках, прозрачной бородой.
Осколок мозаики, попавший в сандалию, напоминает о краткости отпущенной нам вечности.
Бельдиби – Кемер – Перге
Июль – август 1995Турецкие каникулы. Впечатление
Вид с балкона (при четырех освещениях)
Слева и справа.
Горы умело расставлены планами, горбами позади горбов. Ближние – зеленые и выпуклые.
Далее все более плоские и голубые.
До самых далеких, вырезанных из мутного серого картона.
Плоеная синева моря.
Занавесь балконной двери замирает, обвиснув.
Потяжелев в красноватых вечерних лучах.
Пропитавшись вязким соком заката.
Вот и дальний петух сзывает кур к вечернему намазу.
Вой муэдзинов мешается с воплями дискотеки.
Над морем плавает подтаявшая с нижнего края, водянистая, забытая кем-то в небе луна.
Мачты, веревки, раздуваемые ветром флажки.
Скользкие доски серфингов.
Беременные воздухом паруса с большими синими номерами.
Все колеблется, и трепещет, и отражается радостными изломанными полосами в серо-голубой воде.
Стайка воробьев сопровождает продавца кукурузы, колесящего целый день вдоль пляжей со своей металлической тележкой.
«Маис! Маис!..»
Белые поплавки яхт по всей лагуне.
Влюбленная парочка целуется в углу бассейна.
Остальные купальщики далеко огибают тот край.
Чтобы не нарушать их уединенья.
Громадные английские девицы шумно бросаются в воду.
Но и они.
Бритоголовый соотечественник в золотых цепях
валяется в шезлонге
с «Историей мошенничества в России».
Освежая в памяти теорию, вероятно.
На мраморном бортике отстегнутая дамская нога.
В чулке и спортивной туфле.
Триумф французского импрессионизма
Совершенно сезанновский, как бы выписанный зеленовато-коричневыми квадратными мазками, пейзаж по дороге в Эфес.
Каменные ломти гор.
И чтобы не осталось сомнений, вверху на неприступной глыбе намалевана белой краской реклама «Рено».
Развалины.
В амфитеатре та же пьеса.
Цикады. Хор.
Как потрудился над ним Господь!
Каждая песчинка – произведение ювелирного искусства: крошечное белое, прозрачное, коричневое или розовое овальное зернышко.
Так и вижу Творца с черной лупой в нахмуренном глазу.
С пинцетом в терпеливой руке.
Воняя дизелем, наша триера ползла вдоль пиратских гаваней и затонувших греческих городов.
Турок-капитан, разложив на штурвале газету, время от времени отрывал глаза от репортажа о вчерашнем футболе и подправлял курс.
Пенелопа могла быть спокойна и чесать языком с соседками.
Ровно в 17.30 он обмотает негнущийся канат вокруг причальной тумбы, соберет с пассажиров положенную мзду и отправится домой обедать.
Памяти парусинового портфеля
Это был воистину замечательный портфель: грубого серого брезента, с клапаном из толстенной мягкой кожи. И такими же уголками.
С кожаными петельками для ручек-карандашей, с вместительным глубоким нутром. Я уже видел в нем свои записные книжки, и газету, и очешник, и пачку рукописей.
