Еще несколько лет спустя я принимал участие в Музыкальных неделях Кранс-Монтаны, излюбленного швейцарского курорта артистической публики. Почетным гостем фестиваля оказалась пианистка, которая, несмотря на то, что ей не было и тридцати, считалась одним из лучших в мире исполнителей фортепьянной музыки, и к тому же отличалась исключительной красотой, привлекавшей к ней особое внимание публики и средств массовой информации. Мне приходилось бывать на ее концертах, и всякий раз ее чувственная красота приводила меня в смятение.
В последний вечер Музыкальных недель я, в числе прочих избранных, сидел за столом для почетных гостей с пианисткой и ее мужем, молодым бизнесменом. Во время еды я заметил, что пианистка украдкой на меня посматривает; однажды я даже поймал ее пристальный взгляд. Смущенный ее красотой, а также присутствием мужа, я обменялся с ней не более чем несколькими замечаниями, в частности о том, что артисту нужны в равной степени как уединение, так и публика, и эта очевидная для нас обоих мысль показалась кому-то из присутствующих спорной.
В разгаре дискуссии я встал из-за стола и направился в уборную, расположенную на первом этаже, и на темной лестнице услышал за спиной женский голос, окликнувший меня по имени. Это была пианистка.
– Я должна извиниться, господин Домострой, за то, что таращилась на вас весь вечер, – произнесла она.
– Я польщен, – ответил я. – Мне давно хотелось с вами познакомиться.
– Мы с вами познакомились задолго до этого вечера. – Она подошла так близко, что лицо ее оказалось под лампой, и я снова почувствовал всю силу ее красоты.
– Я слышал вашу игру, но не думаю, что нам приходилось встречаться.
– Не приходилось. – Она положила руку мне на плечо. – Однако я много раз писала вам. И не подписывала свои письма. Я завершала их нотами.
Я вздрогнул. У меня заколотилось сердце.
– Из «Желания», мазурки Шопена, – прошептал я и начал читать стихи на те музыкальные отрывки, которые она посылала:
Будь я солнцем в синем небе,
Лишь тебе бы воссиял;
Будь я птичкой в этой роще.
Никуда б не улетал;
Пел бы под твоим окошком
Для тебя одной на свете.
Не в силах справиться с нахлынувшими воспоминаниями об этих письмах и видя прямо перед собой прекрасное воплощение рожденных ими фантазий, я взял ее за плечи, притянул к себе и обнял.
– Я любил твои письма, – говорил я. – Они заставляли меня постоянно думать о тебе и ждать тебя так, как я не ждал никого. Это было пять лет тому назад. Пять лет! Подумать только, какими могли быть эти годы, если бы мы встретились.
Она взяла меня за руки.
– За обедом я смотрела на твои руки и думала о том времени, когда готова была весь мир отдать за одно твое прикосновение. Я буквально потеряла голову от тебя, от твоей музыки, от всего, что связано с тобой. Я видела все телепередачи, в которых ты принимал участие, читала о тебе в газетах, ходила на каждый твой концерт. И хотела лишь одного – чтобы ты полюбил меня.
– Стоило тебе только представиться, и ты добилась бы своей цели, – ответил я с горечью. – Я любил женщину, писавшую те письма. Я мечтал о ней постоянно, о ней и о нашей совместной жизни. Я готов был пожертвовать всем ради того, чтобы быть всегда рядом с этой женщиной. – Я вновь притянул ее к себе, зарылся лицом в ее волосах, прижался к ней всем телом. – Она покачивалась в моих объятиях. – Готов и теперь. Только скажи, что ты по-прежнему этого хочешь, и мы будем вместе.
Она, словно колеблясь, отвела глаза и напомнила мне, что у нее есть муж.
– Ты любишь его? – спросил я.
– Люблю? Возможно, нет. Но он мне совсем не безразличен, – ответила она. – И у нас есть ребенок.
– Мы можем стать любовниками, – не отступал я.
Она отвернулась.
– Я написала однажды, что люблю тебя. Это по-прежнему так. Но если я буду скрывать свою любовь, то почувствую, что извращаю ее, делая постыдным то, что было естественным.
– Так зачем скрывать ее? – спросил я, еще крепче прижимая ее к груди. – Я не хочу потерять тебя снова.
Она высвободилась из моих объятий:
– Муж любит меня. Он проявил по отношению ко мне истинное великодушие. Без его поддержки я не смогла бы стать тем, кто я есть. Я не могу оставить его.
Когда она уходила, я сказал:
– Пожалуйста, напиши мне опять.
На следующий день они с мужем покинули Кранс-Монтану. Вначале я просто трепетал при воспоминании о том, что сжимал любимую женщину в объятиях, и лишь позже начал осознавать свою потерю. В ожидании письма я думал о ней непрестанно, представляя наши тайные свидания – после ее концертов, в больших отелях нью-йоркской Вест-Сайд; в гостиницах на окраинах Парижа, Рима или Вены; в мотелях Лос-Анджелеса; в отдельных кабинетах роскошных вертепов Рио-де-Жанейро. Но она не написала, и я начал проводить долгие часы, читая и перечитывая ее старые письма. Себя я в то время ни во что не ставил – ни свою музыку, ни свое существование вообще, – ибо я не смог удержать ее в тот единственный раз, когда у меня была такая возможность. Глядя на телефон, я испытывал невыносимые муки, но позвонить ей не смел. Словно доведенный до отчаяния школяр, влюбленный в свою учительницу музыки, я строил изощренные планы, как выследить ее, устроить все так, чтобы мы вдруг столкнулись якобы случайно, однако ни разу не решился воплотить в жизнь эти ребяческие замыслы.
А несколько месяцев назад я узнал, что ее муж погиб в автомобильной катастрофе.
– Вот как? – Андреа потянулась за щеткой для волос. – Так почему же ты не попытался найти ее?
– Зачем?
– Чтобы быть с ней. – Она медленно расчесывала упавшие ей на плечи волосы. – Она ведь лучшее, что у тебя было.
– Но я-то не лучшее, что было у нее, – нарочито спокойно отозвался Домострой. Потом встал и потянулся. – Как бы то ни было, она писала мне, когда я был композитором. А теперь я сочиняю только письма – причем чужие.
Он усмехнулся и, схватив Андреа, вновь уложил ее в постель. Прикрыв ее груди локонами, он принялся нежно поглаживать их у сосков.
– Сколько времени прошло с момента вашей встречи и до того дня, как ты перестал сочинять музыку? – бесстрастным тоном осведомилась Андреа на следующий день.
– Год или около того, – сказал Домострой и, улыбнувшись, добавил: – Ты могла бы сказать, что я повстречал музу, но она покинула меня.
– Ты по-прежнему любишь ее?
– Не ее. Только ее письма, – ответил Домострой. – Которые напомнили мне, что твое первое послание Годдару ушло вчера вечером. Я отправил его в официальном конверте Белого дома: когда-то я сохранил на память несколько штук. Они изготовили для внутреннего пользования рельефные конверты типа тех, в которых рассылают приглашения на свадьбу. На них никогда ни марки не наклеивали, ни адреса не писали…
– Где же ты их раздобыл? – заинтересовалась Андреа.
Домострой поднял на нее глаза:
– Всякий раз, выступая в Вашингтоне, я получал в них поздравления от поклонника, который был тогда советником президента. Если хоть какие-то письма от поклонников доходят до Годдара, то это, несомненно, окажется среди них.
– Он может подумать, что я работаю в Белом доме.
– Пожалуй. Или решить, что ты жена или дочь одного из вершителей судеб этой страны и, подобно самому Годдару, предпочитаешь соблюдать инкогнито. Это лишит его всякой надежды, что ты когда-нибудь откажешься от анонимности, но, можешь быть уверена, заставит с нетерпением ждать очередное твое послание.
– А что будет в нем?
– Дальнейшие проницательные суждения о его музыке, его жизни– возможно, пара фотографий, чтобы показать, насколько ты красива.
– Стоит ли нам так скоро показывать ему, как я выгляжу? – спросила Андреа и тут же ответила сама: – Можно послать ему фотографии, где я снята издали или отвернулась.
– Хорошая мысль, – одобрил Домострой.
– Раз я не подписываю письма, то и лицо свое показывать не должна.
Он улыбнулся.
– Много ли у тебя хороших фотографий?
– Не так чтобы очень. – Помолчав, она добавила: – Эй, а может, нам снять то, что нужно, самим? Эдакие возбуждающие ню. Для него я могу даже раздеться.
– Тоже неплохая мысль, но его может возмутить, что ты позируешь другому мужчине.
– Конечно возмутит, – согласилась Андреа, – нам не следует вызывать у него отрицательные эмоции. Можем мы сделать такие снимки, чтобы он подумал, будто я снимаюсь в одиночестве, используя фотоаппарат с таймером?
– Я полагаю, да. Но зачем? – спросил Домострой.
– Чтобы возбудить его. Заставить волноваться от одного моего вида.
– Ты уже все продумала, не так ли? – Ее последние слова явно произвели впечатление на Домостроя.
– Кто-то должен был это сделать, – ответила она. – Послушай, Патрик, раз Годдар умудряется столь долгое время сохранять свою анонимность, то он, должно быть, изрядный хитрец. Значит, мы будем еще хитрее. Надо проследить за тем, чтобы ни на моих письмах к нему, ни на фотографиях не осталось отпечатков моих пальцев. Если он начнет проявлять ко мне интерес, то вполне может постараться проверить их, а ведь мы не хотим, чтобы он вычислил меня, прежде чем я вычислю его, не так ли? – Она стрельнула глазами и вдруг расхохоталась.
