– Что тут смешного? – удивился Домострой.
– А вдруг выяснится, что Годдар предпочитает мужчин? – объяснила она.
– В этом случае, – улыбнулся Домострой, – выяснится также и то, что у вас много общего.
Они загорали совершенно голыми на крыше ее дома. Положив голову на свернутое полотенце, Андреа спала, раскинувшись рядом с Домостроем. Он наблюдал за единственной капелькой пота, появившейся на ее шее, скатившейся на грудь, задержавшейся на соске, – вот она соскользнула вбок и, не встретив на своем пути ни единого препятствия, способного задержать ее, побежала по сухой гладкой поверхности ее живота.
Затем он посмотрел на себя. Пот скапливался в морщинах и складках его кожи и ручьями стекал по телу. Не в состоянии больше терпеть жару, он натянул трусы и поднялся. Под ним в знойном мареве вытянулись улицы Манхэттена. Легкий ветерок доносил запах смолы, а на Гудзоне ядерный авианосец, сопровождаемый флотилией тягачей и прогулочных катеров, направлялся к маяку Эмброуза; сложенные крылья самолетов на взлетно-посадочной палубе блестели на солнце, будто растянутые мехи аккордеона.
– Я не верю тому, что ты говорил насчет конвертов из Белого дома. – Голос Андреа отвлек его от созерцания.
– Почему? – не оборачиваясь спросил он.
– Очень уж сомнительно выглядела вся эта внутренняя переписка, – невозмутимо продолжила она. – Так что я навела кое-какие справки. В Белом доме нет никаких специальных конвертов для таких случаев. Ты соврал, Домострой. Ну, и зачем же?
– Я думал, эти конверты нужны для успеха нашего предприятия, а не для того чтобы выяснять правду относительно их приобретения.
– От правды, конечно, выгоды никакой, – ответила Андреа. – Правда нужна ради правды.
– Я просто кое о чем умолчал, – сказал Домострой, все еще наблюдая за авианосцем.
Сказав это, он задумался: а не скрывает ли он и от себя правду относительно собственной жизни? Может быть, правда в том, что следовало отправиться на военную службу и стать членом экипажа этого авианосца, а не служить молодой особе, разлегшейся тут на крыше? Положа руку на сердце, не следует ли ему научиться приспосабливаться, изменяться так, как меняется жизнь музыки, где совершенно неважно, что гимн «Звездное знамя» до войны 1812 года назывался «Анакреону в небеса» и был застольной песней фешенебельного лондонского ночного клуба. [12] Или тот величественный шопеновский Полонез ля-бемоль мажор, ставший известным широкой публике благодаря «Памятной песне», пошлой киношке о жизни композитора, а также популярной песенке «Щека к щеке», основанной на мелодии из фильма.
– Так как насчет того, чтобы постараться выложить правду, Патрик? Откуда ты взял эти конверты? – не отставала Андреа.
– Ладно, я расскажу тебе, – вздохнул Домострой. – Лет десять назад я вел курс музыковедения в театральной школе одного из университетов Айви Лиг. [13] Мне, откровенно говоря, очень нравилась одна студентка, и, когда она подала заявление на должность моей ассистентки, я тут же взял ее на работу.
– С беспристрастностью при приеме на работу в высшие учебные заведения все ясно, – бросила вскользь Андреа. – Ручаюсь, то же самое творится и в Джульярде.
– Она жила на первом этаже большого загородного дома поблизости от университета, – продолжал Домострой. – Хозяин, занимавший верхний этаж, был в свое время совладельцем известной вашингтонской юридической конторы и в молодые годы являлся одним из влиятельных советников Белого дома.
– И он повсюду разбрасывал бланки своей бывшей конторы? – ухмыльнулась Андреа.
– Даже если и так, я тогда был занят более интересным делом, чем сочинение писем от имени женщины – рок-звезде, скрывающейся от мира.
– Более интересным делом? Каким же? – заинтересовалась Андреа.
– В тот год я написал «Концерт баобаба».
На губах Андреа мелькнула пренебрежительная улыбка:
– А, припоминаю, тот самый, который несколько лет спустя ты посчитал нужным переписать, сочтя его недостаточно совершенным. О, разумеется, голова у тебя была занята совсем другими вещами. Юной ассистенткой, прежде всего.
– Верно, – сказал Домострой. – Без нее моя преподавательская деятельность казалась мне скучнейшей рутиной. – Он помолчал, затем продолжил рассказ:
– Старик, кстати, жил один и, несмотря на свои преклонные лета, упорно готовил себе сам, экономя таким образом на кухарке. Как-то в субботу утром моя ассистентка позвонила мне и попросила к ней зайти. У нее для меня сюрприз, сказала она, который может вдохновить меня на создание очередного шедевра.
Подойдя к дому, я обнаружил ее в саду, она была в полупрозрачном шифоновом платье вековой, должно быть, давности и старомодных туфлях на высоких каблуках. Она направилась ко мне, и платье, под легким ветерком, туго облегало ее стройное тело. Подобно леди Шалот на картине Уотерхауза из галереи Тейт, она взяла меня за руку и повела в дом, где завязала мне шарфом глаза, после чего мы поднялись по лестнице.
Мы вошли в комнату. По запаху книг и старой кожи я догадался, что это кабинет старика.
Девица усадила меня на кожаный диван. Запечатлев на моих губах влажный поцелуй, она внезапно сорвала повязку. Я открыл глаза и увидел его сидящим за письменным столом не более чем в десяти футах от нас. Опустив голову на руки, он смотрел на нас невидящим взглядом.
– Кто? – не поняла Андреа.
– Старик, кто же еще? – сказал Домострой. – Но он не шевелился – он был мертв.
– И как давно он был мертв? – деловито осведомилась Андреа.
– Уже несколько часов. Утром девушка заметила, что он не спустился за своей «Нью-Йорк таймс». Поднявшись на второй этаж, она обнаружила его за столом, уже холодного, и, поддавшись порыву, положила ему голову на руки, после чего позвонила мне. У нее, видишь ли, была несколько эксцентричная натура.
– А я-то, дура, хотела удивить тебя своим жалким кожаным бельем! – простонала Андреа. – Рассказывай, что было дальше.
– Ничего особенного, – пожал плечами Домострой. – Мы разобрали его вещи: содержимое ящиков стола, папки, коробки с письмами. Присутствие покойника явно возбуждало ее – идея Смерти, наблюдающей за Жизнью. Она сказала, что, займись мы прямо здесь, в кабинете, любовью, получился бы превосходный сюжет для Босха или Сальвадора Дали.
– Я надеюсь, что мертвецу при этом отводилась роль наблюдателя, – перебила его Андреа. – Или твоя ассистентка была готова и к более причудливым экспериментам?
Домострой посмотрел вниз – авианосец скрылся из виду, и мелкие суденышки рассеялись. Он ничего не ответил.
– А что же конверты? – спросила Андреа.
– Я взял их из ящика письменного стола. Целую пачку. В качестве сувенира.
– Сувенира…– пробормотала Андреа. – А в память о чем, интересно было бы знать?
Ей нравилось выводить Домостроя из себя в самый неподходящий момент.
– Когда мой дед вышел в отставку, – как-то сообщила она, – он полностью отказался от еды, а когда врачи спасли его от голодной смерти, он, утомленный бессмысленным прозябанием, взял дробовик и вышиб себе мозги, как Хемингуэй. Почему бы тебе не поступить так же?
– Потому что я все еще приношу пользу, – ответил Домострой. – Себе. Тебе. Я счастлив, что живу на этом свете.
– Ты не приносишь пользы, – засмеялась она. – Ты просто очень себялюбив!
Иногда Андреа говорила ему, что как только она узнает, кто такой Годдар, Домострою придется уйти. Она говорила об этом совершенно спокойно, как о само собой разумеющемся: поиски Годдара – единственная причина, почему они вместе. Бывало, что она говорила об этом сразу после их занятий любовью, когда позволяла ему возбудить себя, а потом, поменявшись ролями, доводила его до экстаза, преступая при этом все мыслимые границы. И, высосав из него все жизненные соки, заставив его умолять о пощаде, она позволяла ему, истощенному до предела, провалиться в сон, чтобы проснуться полным энергии и безмятежным. Вот тогда она и говорила все это.
Ее слова всякий раз приводили его в ужас, подобный тому, который он часто испытывал до встречи с ней – ужас еженощного возвращения от Кройцера в «Олд Глори» – в черную дыру своей продолжающей необратимо сжиматься вселенной.
Домострой понимал, что в том случае, если письма от Андреа и ее фотографии действительно заинтересуют Годдара, тот в конце концов разыщет ее. Фокус заключался в том, чтобы сделать это для него невозможным, ведь если он выяснит, кто она такая, ему незачем станет раскрываться самому, и все их усилия окажутся тщетны. Даже если Годдар найдет Андреа и станет ее любовником, он ни за что не должен узнать, кто она такая. Наоборот, для того чтобы точно установить, что именно она является «дамой из Белого дома», Годдар будет вынужден вызвать ее на откровенный разговор в надежде на случайную обмолвку, намекающую на мысль, фразу или ассоциацию с одним из ее писем. Домострой надеялся, что во время долгих бесед Андреа с Годдаром тот первым сделает ложный шаг и раскроется, невольно упомянув о чем-то, берущем исток в ее письмах. Чтобы дать Андреа как можно больше преимуществ в игре, Домострой решил сфотографировать ее в номере мотеля, а не в квартире, которую Годдар, попади он туда, может тут же узнать. Еще он решил изменить ее внешность. Вымыв ей голову оттеночным шампунем и сделав феном укладку, он изменил цвет ее волос и форму прически. Затем, используя грим, он слегка изменил впадинку ее пупка, увеличил и затемнил ареолы грудей и приклеил несколько родинок на спину и бедра. Так как Андреа регулярно сбривала волосы на лобке, он заставил ее нацепить на это место паричок, популярный в среде трансвеститов и гермафродитов аксессуар, отчего ее влагалище казалось больше, протяженнее и расположенным выше, нежели на самом деле.
