– Понятно. В высшей степени. Верно. Я тоже предпочел бы… Возможно, в следующий раз будет что-нибудь забавное, или интересное, или трудное… Мне гораздо больше нравится ваш мотель в лесу под Барбизоном.
И они расстались добрыми друзьями, хотя Матье, провожая клиента до двери, смущенно думал о том, что они больше никогда не встретятся. Это окрашивало их прощание грустью, точно так же, как окрасило их встречу тягой друг к другу. Достаточно и того, что по возвращении в кабинет он обнаружил у себя в блокноте номер телефона Матильды, записанный Сальтьери. И тут раздался телефонный звонок. Это Гобер, доложила секретарша, причем он уже звонил пять раз, о чем она забыла вовремя доложить, добавила она без всяких сожалений, ибо она (Матье об этом знал) относилась к Гоберу с презрением, считая его жестоким и бессердечным, в то время как Матье считал Гобера просто неловким и скрытным. Во всяком случае, Матье не ответил и на шестой звонок, чем весьма порадовал секретаршу.
Матье всегда испытывал, и всегда отдавал себе в этом отчет, легкое чувство превосходства по отношению к Гоберу, однако утренняя встреча перекрасила это чувство в саркастическое безразличие или попросту сорвала с него личину прежней приязни, прежнего уважения: их отношения не выдержали испытания, и истина проявилась без прикрас и без оговорок, так что Матье более не испытывал к Гоберу ни малейшего интереса. И до Матье дошло in petto, что Гобер, давным-давно вошедший в его жизнь, сегодня утром из нее вышел. И это случилось как нельзя вовремя, ибо скоро Матье предстояло бы сделать то же самое. И пусть некому будет никого жалеть на страницах банального фельетона, озаглавленного «Жизнь и смерть Матье Казавеля».
А пока что Матье восторгался чутьем мадемуазель Периньи. В отношении его друзей она обладала потрясающей интуицией, свойственной давно работающим секретаршам (само собой, влюбленным в своего патрона). Было достойно удивления, как по ходу взросления и старения доказывалась истинность пословиц, поговорок и общих мест!
Весь этот поток мыслей и мыслишек, холодных рассуждений и быстрых умозаключений переполнял его мозг, не фиксируясь, ибо Матье целиком сосредоточился на записанных в блокноте восьми цифрах, представлявших собой Матильду сегодня, живую, конкретную Матильду, живущую на рю де Турнон над бистро, которое он сам знал наизусть; Матильду, которую уже много лет он считал если не уехавшей на другой конец света, то, по меньшей мере, «куда-то». И жила она теперь «где-то»: он просто не смог бы вынести, что она живет рядом и без него. Ибо ему было бы невыносимо сознавать, что она находится в пределах досягаемости, – по крайней мере для его взгляда. Ибо цифры, появившиеся на углу стола, не просто относились к ней, но сами таили в себе соблазн: номер с тремя четверками, двумя нулями и тремя восьмерками, прекрасно оркестрованный, гармоничный, как и все, что его окружало. Ибо он уже выучил этот номер наизусть: 48.00.48.84, номер своей великой любви. Ибо он вспомнил ее прежний номер: 229.29.92, номер того, его времени, вспомнил, до какой степени эти необыкновенные для него и похожие друг на друга цифры отдавались радостным, напевным, почти чувственным эхом. Ибо улица, на которой жила Матильда, называлась Бельшас-ла-Форестьер, а ее АТС носила ошеломляющее название «Вавилон»… Да, были времена, когда, несмотря ни на что, он, Матье, отъединялся от себе подобных и их тускло-медлительного существования на нашей планете и присоединялся к тем немногим ее обитателям, которые были наделены даром воображения и которые все еще наличествуют на ней до сих пор.
Новое руководство службами телефонной связи, введя похоронный индекс 4 для всех соболезнований, навеки уничтожило поэтический порыв, героический или любовный. Оно лишний раз убило Карно, Дантона, Мак-Магона и Клебера и одновременно поглотило Пирамиды, Пиренеи, Ваграм. Но разве не прекрасно само по себе любить кого-то из тех, кто подключен к АТС «Жасмин»? Какой ужас! Он будет всего этого лишен! Все будет происходить без него… Люди будут обмениваться номерами телефонов и словами любви, появятся новые аппараты, на этой Земле все продолжат жить, смеяться, звонить по телефону… Без него?
Без меня? Они будут жить без меня? Мадемуазель Периньи будет жить без меня, проходить по пути с работы через парижские мосты, столь им любимые, – все подряд? А он в это время будет там, внизу, один-одинешенек, на дне деревянного ящика, под землей? Одинокий, холодный, мало-помалу разлагающийся от времени. Через шесть месяцев… Немыслимо… Невыносимо…
И опять от ужаса он откинул голову назад и втиснулся всем телом в кресло, сцепив ладони, точно старик. Нет! Нет?.. Нет. Надо, чтобы «это» прекратилось, чтобы эта мысль оставила его, или пусть его держат под воздействием транквилизаторов до самого конца. Но это было запрещено… и Матье застонал, затем на него накатила волна возмущения, протеста и увлекла за собой в омут банальности, звериной жестокости, необоримой и пошлой…
Ему – транквилизаторы? Или, быть может, воспользоваться ими, как это сделала подруга Сони? Благодарю покорно! Уж лучше покончить со всем этим при помощи ружейного выстрела. Ведь ему пришлось увидеть множество людей, умиравших от этой же болезни, – страх овладел ими полностью, заставив забыть обо всем остальном. Ибо поверить в собственно смерть они не могли. Дух перед нею пасовал и не хотел признать ее реальность: воображение оказывалось чересчур живым, память чересчур переполненной, а сердце чересчур уязвимо, чересчур открыто, чтобы взглянуть в лицо или бросить вызов этой черноте, этой пропасти, этому «ничто»… пустоте. Он, конечно, поступит точно так же, как и они: будет отрицать очевидное. И сколь бы унизительной ни казалась Матье такого рода интеллектуальная паника, ее увертки, Матье их не презирал, как не презирал и самого себя. Само собой разумеется, раньше он никогда не был столь всепрощающим, столь снисходительным по отношению к самому себе; но и жизнь у него никогда ранее не была столь суровой. И столь однозначной на фоне этой суровости. Столь далекой от женского начала.
Тем не менее ужас несколько схлынул, правда задержавшись кое-где: в спине, спереди, сзади, слегка в отдалении, – во всяком случае, готовый вернуться. А дух готов был обратиться в бегство… Неважно, кто, неважно, что, неважно, что за транквилизатор или производное морфия, что за обманщик-врач, преисполненный жалости, или обманщик-врач, преисполненный алчности, что за книги, легковерие, доброта, выгода, садизм, – всё и вся казались бы благом, все, что помогало бы спрятаться, забыть, желать, смеяться. Все, что время от времени могло бы вернуть Матье изначальное равновесие, вкус к жизни, хотя бы капельку смелости. И он будет цепляться за малейшее желание, за мельчайшее воспоминание, за давний джазовый мотив, как за путеводный маяк или как за тихую гавань, куда после циклона или тайфуна прибивает обломки судна, все еще плавающего по волнам.
Шел седьмой час, и вечерний ветерок дул в окошко, принося с собой запах земли, дождя, холодного воздуха, смешанный с запахом бензина и копоти, столь характерным для Парижа. Матье глубоко, долго вдыхал эту смесь, все еще откинув голову назад, вытянув ноги, вцепившись руками в ручки кресла. Наверное, он уже похож на мертвеца, говорил себе Матье; набрякшие вены на руках, все еще хранивших летний загар, вздувшиеся голубые вены – обманчивые признаки здоровья и правильного функционирования жизненно важных органов, вытянутые, пульсирующие доказательства, раскрашенные, как детский рисунок, – вызывали у него некоторое отвращение.
Порывы ветра и приносимые ими запахи рассасывались и прилетали вновь, мало-помалу распространяя новое ощущение, которое не было ни ужасом, ни головокружением, ни отторжением от действительности, но скороспелой ностальгией, мучительным сожалением по своей планете. На этой Земле он знавал смену времен года, нежные травы, порыжевшие или зеленые, закаты солнца и море, такое синее, такое пенящееся… Земля была такой дружелюбной, даже осенью во время теплых дождей или в большие холода, под снегом с его хрупкой белизной. Все то, что он неспешно открывал для себя, полюбил и сделал своим еще в детстве и ранней юности, все это будет отнято у него одним махом. Этот блистательный мир, несмотря на то что сотворил в нем человек… Живой, беззащитный мир, где наивные и преданные животные помогают вам выносить окружающих вас людей или не обращать на них внимания. Собака! Он уже полгода мечтал о собаке, но так и не завел. Во-первых, возражала Элен, которая, конечно же, беспокоилась за свою мебель и краски своих ковров. Сегодня, во всяком случае, от этой идеи придется отказаться, ибо к чему заводить верную тебе собаку, если он ее покинет так скоро, а она от его отсутствия затоскует? Собаку, которая будет страдать, переживая страдания Матье, в то время как тот будет страдать, словно собака. Матье следовало решиться гораздо раньше, и тогда у него сейчас была бы горячая шерстка, куда можно было бы прятать лицо, и была бы уверенность в том, что о нем будет жалеть живое существо, двуногое или четвероногое, какая разница!..
