Вид из окна сегодня утром изумительный. Вид меняется в зависимости от погоды. Сейчас, в 9.04 утра, слева от меня сверкает Эйфелева башня, металлическая игрушка того самого Гюстава, что сконструировал стальной каркас для статуи Свободы. Справа – Инвалиды, где покоится Наполеон Бонапарт, человек, продавший американцам Луизиану за 15 миллионов долларов (говорите что хотите: император был куда лучшим бизнесменом, чем индейцы-алгонкины, уступившие Манхэттен за 24 бакса Питеру Минуиту, гугеноту французского происхождения). Между ними, чуть подальше в солнечном свете, Триумфальная арка на площади Звезды – триумф в перспективе. И все эти каменные блоки такие хрупкие… Я сделал, что обещал: спустился по лестнице пешком. 56 этажей. Сначала больше всего угнетает однообразие, голова идет кругом. Потом, очень быстро, нарастает отчаяние и клаустрофобия. Один на лестничной клетке, я пытаюсь вообразить, как протекали минуты сотен спускавшихся людей. Почти все, кто работал на этажах, расположенных ниже места взрыва, остались целы и невредимы. Они не впали в панику, потому что не знали того, что знаю я. Они верили в прочность зданий. Они не торопились. Они выполняли инструкции пожарных, погибших в следующие минуты. Они вышли, сохраняя спокойствие, а потом, обернувшись, увидели, как прочные здания превращаются в груду камней.
Одно хорошо, когда спускаешься с башни «Монпарнас» без дочки: улица Гэте совсем рядом. Можно прогуляться среди секс-шопов, театров и японских ресторанчиков. Противно только, если прохожие узнают меня и просят автограф ровно в ту минуту, как я выхожу из кабинки peep-show. По-моему, неудобно пожимать кому-то руку, когда только что вытирал свою бумажным платком. Это глупо, но я всегда краснею: чертов католицизм буквально въелся в меня.
Поднимаясь по бульвару Эдгара Кине, я иду мимо бара с девочками (у него чудно́е название: «Монокль Он-Она»), знаменитого заведения с групповухой (2+2), и бесчисленных похоронных бюро. Сразу за ним начинается стена кладбища «Монпарнас», где покоятся Сартр, Бовуар, Дюрас, Чоран, Беккет, Ионеско… Монпарнас – квартал секса, литературы и смерти; наверное, поэтому его так полюбили американцы. Я вхожу в ограду кладбища и направляюсь к могиле Шарля Бодлера, бывшего ученика лицея Людовика Великого. «Умер в 46 лет». Маленькое белое надгробие имеет жалкий вид рядом с мавзолеем знаменитого Шарля Сапе, «сенатора, великого командора Почетного Легиона, бывшего депутата от Изера, скончавшегося 5 мая 1857 г.». Поэт покоится вместе с отчимом, генералом Опиком, и матерью, дважды вдовой. На другом конце кладбища в память Бодлера воздвигнут странный монумент: надгробие в виде лежачей фигуры художника, спеленутого вроде египетской мумии, над которой склоняется каменный «гений зла», облокотившийся на балюстраду почти как роденовский «Мыслитель».
Гений зла… … и что он видит
Согбенный, мрачный, с мощными бицепсами, гений зла восседает прямо напротив башни «Монпарнас» и словно бросает ей вызов своим торчащим подбородком. Я вытаскиваю полароид.
Я выхожу с кладбища, поднимаюсь обратно по бульвару и оказываюсь перед фондом Картье, где Поль Вирилио развернул обширную выставку, посвященную катастрофам. Я спускаюсь по бетонной лестнице (опять!) и оказываюсь в подвале, наполненном глухим механическим гулом.
Со 109-го этажа, из-под самой крыши, с Чердака мира, я все смотрю сквозь толстую дымовую стену на бегущую от нас прочь толпу. Самолет врезался в северный фасад, но дыма с этой стороны меньше всего. Я подсаживаю детей, чтобы они хоть немного подышали чистым разреженным воздухом. Когда-то была золотая лихорадка, теперь – воздушная. Если б я знал, захватил бы кислородные подушки или противогазы. Так или иначе на Западе скоро все будут ходить с противогазами через плечо.
Энтони возвращается вместе с Джеффри; он заставил его принять две таблетки успокоительного, и тот в полном дауне. Чудной у него вид, словно сдувшаяся боксерская груша. Энтони выглядит еще более печальным, чем Джеффри. Лурдес тихонько плачет. Я беру ее руку и глажу, словно знакомого котенка. Мало-помалу маски спадают, а люди падают. Становится все жарче. Страх передается от человека к человеку, как вирус. Стоит мне поглядеть в полные отчаяния глаза Джеффри, и я уже болен. Я стараюсь не смотреть на сыновей, чтобы они не заметили моих покорно опущенных век. Никто не должен догадаться, что я теряю веру. Мы сидим на полу перед единственным выходом: толстой красной противопожарной дверью, на которой написано: EMERGENCY EXIT. Вокруг все громче слышатся стоны и плач. К нам подходят группки растерянных, шатающихся существ, похожих на сомневающихся зомби. Надежда – самая болезненная вещь на свете. Нового разочарования я не вынесу.
Вашу мамашу, что бы сделал Брюс Уиллис на моем месте? Телефон Джеффри наконец ловит сеть: он звонит своему дружку. Мне отсюда слышны рыдания его собеседника. Джеффри – гей, но носит обручальное кольцо. Какая чушь этот брак! Черт, не надо поддаваться эмоциям. Перед детьми надо держать хвост пистолетом. У Джерри больше не идет носом кровь, уже хорошо. Я съезжаю с катушек, меня гложет ненависть. Какое варварство, как они могли сотворить с нами такое? Я рос во времена холодной войны, тогда все было просто… У Америки был один враг – Россия. Очень практично иметь одного большого, ясно обозначенного врага, тогда у остального мира есть выбор. Что вы предпочитаете: полные магазины или пустые? Хотите иметь право на критику или обязанность заткнуться? Сегодня, лишившись своего антипода, Америка стала Властелином, которого так и хочется свергнуть. Америка стала своим собственным врагом.
Сам не знаю, почему я думаю о Книге Бытия. Может, это отзвук моего религиозного воспитания: методисты часто ссылаются на Первую книгу Библии, некоторые упертые «креационисты» даже продолжают отрицать дарвинизм. Пуританский кальвинизм моих родителей был почти целиком завязан на Ветхом Завете. Они считали, что Адам и Ева существовали на самом деле… И яблоко, змий, Каин и Авель, Потоп, Ноев ковчег, и т.д. и т.п… А Вавилонская башня? Не в ней ли я сейчас нахожусь? Все мы помним этот рассказ, он встречается во многих месопотамских текстах: люди научились изготавливать стройматериалы и решили построить башню до самого неба. Они хотели «…сделать себе имя, прежде нежели рассеются по лицу всей земли». Бог не одобрил их решения: человеку не пристала гордыня, человеку не пристало мнить себя Богом. По логике, чтобы его наказать, Бог должен был в приступе гнева разрушить Вавилонскую башню – но на самом деле ничего похожего! Слово «Вавилонская» обозначает не только город, оно связано с речью, со словом (отсюда французский глагол «babiller», лепетать). И месть Бога оказалась куда более изощренной и жестокой: он запретил людям употреблять одни и те же слова для обозначения вещей. Бог задумал смешать земные языки. Бог предпочел рассеять наречия: отныне вещи будут называться разными словами, связь между реальностью и словом утратится, люди перестанут понимать друг друга и не смогут построить свою надменную башню. Божественная кара состоит в том, чтобы помешать людям общаться друг с другом. Вавилонская башня была первой попыткой глобализации. Если понимать Книгу Бытия буквально, как миллионы американцев, тогда Бог против глобализма. Иудеохристианство основано на идее, что нужны синхронные переводчики, чуждые друг другу языки, что еще долго придется потеть, прежде чем возможно будет донести до всех Писание, что род человеческий разделяют экзотические идиомы и темные словеса. Бог против Нью-Йорка.
Бытие. XI:5-8.
И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город [и башню].
В 9.06 Глена Фогта, генерального менеджера «Windows on the World», не было (к счастью для него) на рабочем месте. Через двадцать минут после того, как в башню врезался самолет, ему домой звонит ассистентка, Кристина Олендер. Трубку снимает не он, а жена: Глен в этот момент уже стоит на улице, у подножия Всемирного торгового центра, потрясенный катастрофой, и зарабатывает шейный остеохондроз. Мисс Олендер объясняет миссис Фогт, что у них нет никаких указаний, как выбираться из ресторана. «Потолки рушатся, а полы плавятся», – добавляет она. По меньшей мере 41 человек сумел дозвониться из ресторана до кого-то в городе.
В то утро в Новом Амстердаме горели три факела: пламя статуи Свободы, пламя Северной башни, пламя Южной башни.
