Я привел вышеизложенную справку вовсе не для того, чтобы унизить вас. Ничего подобного. Я не нахожу ничего унизительного как в слове «стукач», так и в самом положении индивида, обозначаемом этим словом. Более того, я считаю, что стукач есть самая трагическая и ложно понятая фигура в истории человечества. Он выполняет в обществе самые благородные функции. Но при этом он вынужден скрывать ото всех свою социальную роль, а будучи разоблачен (что бывает очень редко), подвергается всеобщему презрению. И человечество так никогда и не узнает имен своих самых выдающихся стукачей.
Я стукачом тоже не был. Я этим не горжусь. И не говорю об этом вслух. Во-первых, я знаю, что мне все равно никто не поверит. А во-вторых, если и поверят, то подумают именно то, что я сказал выше. Тот, кто пожмет мне руку в знак признания моего мужества, будет, увы, всего-навсего наивный идиот. Я употребляю здесь выражение «наивный идиот», чтобы подчеркнуть уровень интеллекта такого потенциального доброжелателя. Каждое из выражений «наивный» и «идиот» по отдельности тут было бы достаточно, я знаю. Но наивный идиот — это есть нечто такое из ряда вон выходящее, что даже обычный идиот пожимает плечами и презрительно изрекает «Вот идиот нашелся!». Между прочим, пока еще никто мою мужественную руку не пожал за то, что я не был стукачом!
Я не был стукачом не потому, что не хотел или героически сопротивлялся, а просто за ненадобностью. Меня вызывали в органы, и не раз. Беседовали. Я бы согласился на любое предложение, если бы мне более или менее настойчиво сделали его, хотя бы намекнули на это. Но никаких предложений не последовало. Каждый раз, когда беседа кончалась, я подписывал бумажку о неразглашении состоявшегося разговора, а сотрудник, беседовавший со мной, подписывал пропуск на выход и произносил стандартное «Вы пока свободны». Я так и не понял до сих пор, что означает это выражение «пока» — профессиональную шутку (мол, вас пока сажать не будем) или профессиональное доверие (мол, вас пока оформлять в качестве осведомителя не будем). Не усматривайте в моем поведении страха быть посаженным. Сейчас у нас людей, которые не лезут в политику, не сажают без достаточно серьезных причин. И если вы — наш человек, вам бояться нечего. А я был, есть и буду до конца нашим человеком. Я был вполне приличным комсомольцем, а потом столь же приличным членом партии. И если бы я согласился сотрудничать с органами формально, то не из страха наказания за отказ, а совсем по другим причинам. Моему приятелю предложили стать осведомителем в первую же беседу. Он, конечно, сразу же согласился. Но у него на это был особый расчет — он собирался вообще пойти по этой линии, т. е. со временем (после университета) пристроиться работать в органах. Я сказал ему, что органы меня почему-то не вербуют в свои осведомители. Он счел это вполне естественным.
— Мы, — сказал он с некоторой долей презрения (с первой же минуты своего функционирования в качестве стукача он ощутил свою принадлежность к великому братству, именуемому абстрактно «органы»), — неохотно привлекаем таких апатичных индивидов, как ты. Ты не тянешь на роль сотрудника органов.
Не могу сказать, что меня обрадовала эта откровенность приятеля. Меня это даже задело. «Погодите, — подумал я в тот момент, — может быть, пробьет и мой час». Но это не было предчувствием или затаенной страстью моего поведения.
Донос был изобретен на Западе (вспомните Иуду!). Потом вместе с христианством он проник в Россию. В сталинские годы достиг здесь высочайшего расцвета. Теперь на Западе его рассматривают как чисто советское явление. Но так ли это?
В свое время мне пришлось принимать участие в одном исследовании. Предмет исследования — доносы. Мы рассмотрели более двадцати тысяч доносов, которые практически охватили все сферы общества, все основные типы профессий, все слои населения, все основные иерархические ступени структуры общества. И темы доносов были вполне репрезентативны. Если бы я смог сохранить хотя бы копии этих доносов и опубликовать на Западе, эффект был бы потрясающий. Но мне тогда мысль о такой перспективе показалась бы кощунственной. А запомнить эти доносы было невозможно, да я и цели не имел такой. Содержание их я, конечно, могу восстановить. Но это было бы неинтересно: оно вошло в банальные общие выводы. Интересное в них подлинность, сама форма их записи. Никакой писатель, будь он сверхгением, не способен выдумать ничего подобного.
В чем состояла цель нашего исследования? Выяснить мотивы доносов, степень их правдивости, их последствия для людей и для дела, их распределения по стране, по социальным слоям, по национальностям, их связь с партийными решениями и многое другое. Нам была предоставлена полная свобода исследования, нам не навязывалась никакая априорная идеологическая концепция. Просто какие-то круги в высшем руководстве Партии и КГБ захотели зачем-то получить объективную справку на эту тему.
Выводы, которые мы получили, не имеют ничего общего с ходячими представлениями о доносах. В чем дело?
А в том, что донос как индивидуальное явление и донос как массовое явление — не одно и то же. Кроме того, Донос как массовое явление в различных обществах имеет различные качества. Вот некоторые результаты наших исследований. Доносы правдивы, ложь и клевета суть исключения. Они чудовищно прозрачны, свидетельствуют о полном отсутствии воображения. Доносы на морально-бытовые темы сначала смешат, а потом приводят в ужас педантичностью в описании всяких мерзостей. Но это — следствие не цинизма и развращенности, а целомудрия. Но целомудрия особого рода — целомудрия пошлого, подлого, грязного, злобного, в общем — коммунистического. Доносы не имеют почти никакого влияния на ''.'ход дел и на судьбы людей. Это только кажется, будто доносы влияют на судьбы людей. Последние предрешены на других основаниях, доносы лишь сопутствуют им или следуют за ними. Судьбы по отношению к доносам априорны, доносы по отношению к ним — апостериорны. Точнее, они потенциально апостериорны. Люди предчувствуют и предвидят судьбы друг друга или узнают о них из других источников. Донос не есть причина судьбы человека. Он есть лишь звено в психологической ситуации, опережающей действительность. Потому он субъективно воспринимается как причина. Даже политические доносы дают мало нового в сравнении с тем, что органы узнают из других источников, в частности из отчетов своих сотрудников и осведомителей, из сообщений представителей власти, секретарей и членов партийных и комсомольских бюро, членов особых комиссий.
Донос — явление общечеловеческое. Это — одна из естественных форм социальных отношений и движения информации. Есть универсальные законы доносов, имеющие силу для всех эпох и всех народов. Но не всегда и не везде донос расцветает и становится существенным элементом жизни в масштабах целого государства. В Советском Союзе в сталинские времена сложилась целая культура доноса, целая империя доноса. Сейчас наступил спад. Но эта культура не исчезла. Она отчасти трансформировалась в легальные и открытые формы циркуляции информации и взаимоотношений людей, а отчасти — в профессиональную деятельность особых органов.
Роль доноса теперь стала иной, чем раньше: по доносам лиц, от которых зависит твоя судьба, составляют мнение о тебе. От этого зависит, получишь ты награду или нет, будет повышена твоя зарплата или нет, будешь ты повышен в должности или нет, получишь ты квартиру или нет, выпустят тебя за границу по туристической путевке или нет. Одним словом, от этого зависят многие очень важные элементы твоей жизни. Потому определенная категория советских людей живет в постоянном страхе, что на них пишутся доносы. Потому возникает проблема; как избежать доносов и как парализовать их действие. Полностью избежать доносов нельзя. Вернее, можно, если ты ни на что не претендуешь, если ты есть такое ничтожество, что даже не заслуживаешь доноса. А если ты к чему-то стремишься, чего-то добиваешься и хоть чуточку преуспеваешь, доносов тебе не избежать. Актуальной для тебя становится лишь проблема нейтрализации доносов. Обычный и общепринятый способ такой нейтрализации — наше видимое поведение в коллективе. Когда мы всячески стараемся показать окружающим открыто, что мы — надежные советские люди, настоящие коммунисты, свои в доску, мы при этом (среди прочих функций) осуществляем и функцию нейтрализации возможных доносов. На втором месте стоит наше поведение в присутствии предполагаемых стукачей. Слово «предполагаемых» тут могло и не фигурировать, так как мы обычно хорошо знаем своих стукачей (не считая того, что сами таковыми часто являемся). Мы многое говорим и делаем специально для стукачей. Мы подыгрываем им, льстим им. Мы как бы просим их написать на нас доносы, но — в нашу пользу. Мы забываем о том, что по самой сути доноса он не может быть в нашу пользу. Его или нет совсем, или он есть во вред нам. И при всех обстоятельствах донос способствует тому, что человек стремится соответствовать идеалу советского человека.
