Вот этих помидоров мне и предстояло умывать. У Булгакова кот говорил, что нет работы худшей, чем кондуктором в трамвае. Он многого не знал о жизни.
Мне было проще, чем тем, кто жил здесь годы. Я мог сбежать в любой момент. Грязно, противно, страшно. Это место покинул Бог, оградив на прощание забором.
Больные, впрочем, не грустили. У каждого свой мир, в котором ужасно, но не скучно. Они не нуждались ни во мне, ни в еде, ни в самой жизни. И потому были свободней всех нас, зависимых от дурных жён, жадного начальства и невыполнимых обещаний, которых мы даже не давали.
Эта мысль меня потрясла. Я вертел её по-всякому. Повторял, что вот люди, которыми никто не дорожит. И они сами ни за что не цепляются. Зато, когда тебе никто не верит, ты даже ненароком не сможешь обмануть, расстроить, никто на тебя не обидится. Это ли не абсолютная свобода. Такая пропасть кружит голову.
Я рассказал о своих духовных открытиях Николаю. Он ответил, что да, неподготовленные люди часто цепляют чей-нибудь метафизический бред, поначалу. Но ничего. Скоро пройдёт.
Записался в больничный театр, пианистом. Ставим Эдуардо Скарпетто. Комедии положений. Руководитель драмкружка называет меня Мотенькой. В марте премьера. Волнуюсь. Буду играть один за весь оркестр. Актёры не разбираются в бельканто, трубят серенады похоронными голосами. Заучили итальянский, как тарабарщину. Я сижу в кулисах, пианино называется Рига. Несколько клавиш врут на четверть тона, заклеил их скетчем. Чтобы не брякнуть случайно. Но всё равно брякал, пришлось фиксировать спичками. Зрелище, конечно, не академическое. Но если бы театры ценились за самоотречённость артистов, мы стали бы чемпионами не только в области фитодизайна.
* * *
Познакомился с тоненькой шатенкой Юлей. Она лежит в пятом корпусе, где богачи и богема. У них там заболел санитар. Я пришёл подменить — и словно в рай попал. Двери нараспашку, бежевые стены, цветы на подоконниках. Никаких тебе решёток. Из процедур — душ Шарко, отдельное меню и горный воздух из баллона. Пансионат Алупка. Вот только лица у гостей погасшие.
Она первая со мной заговорила. Собственно, я не сразу понял, что её речь не в пустоту. Ну, лежит, шепчет чего-то. В третьем корпусе больной однажды тоже шептал, повернувшись к стене. Никому не мешал. Оказалось, он производил резекцию кишечника, сам себе. Вскрылся и отпиливает по кусочку. Спокойный, как Будда. Поле такого выразительного поступка шёпот депрессивных дам вообще не интересен.
А потом я увидел её глаза. Ясный и разумный взгляд. Без параноидальной мути.
— Доктор, — шептала она, обращаясь скорее к белому халату, чем к его содержимому. — Я вам заплачу. Отравите меня.
Я ловко выкрутился.
— Отравить у нас стоит пять латов сорок сантимов. Через кассу в регистратуре. Но советую дождаться весенних скидок. Перед пасхой, всего за три лата, вы сможете получить стакан отличной цикуты. Или кураре. Только, чур, деньги вперёд.
Она не ответила. Подтянула колени к подбородку и закрыла глаза. Ей не хотелось шуток. Ей не хотелось жить.
Её зовут Юля. Если правильно запомнил, у неё реактивная депрессия, с элементами витальной депрессии. Внешней разницы нет. Лежит человек, тошнит его от самого себя. Но Коля сказал, разница большая. Витальная, значит несопоставимая с жизнью. Сил нет совсем, даже дышать. А термин «реактивная» объяснил так: это не «быстрая как самолёт». Это в значении «реакция на…» Человек сделал гадость и мается. К примеру, было у старушки шесть собачек, все любимые. И все сдохли под беспощадным трамваем. И она теперь считает, что могла бы их спасти, если бы отбросила трамвай в сторону. Или, если бы пошла другим путём, там бы её встретил бы не скрежещущий грубый трамвай, а тихий скоростной автобус. Это ж другое дело, куда элегантней.
Чувствует себя виноватой. Ей всё время чего-то хочется и жаль…
Коля в тот день много шутил. Он сдал сессию. И ещё, его пригласили в Германию на семинар санитаров. Две трети времени, небось, займут любимые Колины уроки рукопашного боя без нанесения вреда неразумному агрессору. В интерьерах лечебницы Колин юмор казался отдельным симптомом.
Мне же пришла в голову идея. Я напишу Юле смешное письмо. Выдумаю персонаж с историей, похожей на её. Он будет писать повести, будто бы из Юлиной жизни. Общение, говорят, лечит.
В тот же день я добрался до Юлиного анамнеза. Не скажу как, иначе меня разжалуют из санитаров обратно в музыканты. Если коротко, она разводилась. Немножко загуляла, влюбилась, будучи в браке. Неуравновешенный её супруг сотворил с собой что-то нехорошее. Не знаю, замешан ли тут грохочущий трамвай, но супруг оказался безвозвратно и окончательно испорчен.
Интересно, если б я сиганул с крыши, как собирался по одури, у Евы была бы депрессия?
Через пару дней, высвободив час, пришёл к Юле. На фоне других моих подшефных она казалась ангелом. Симпатичная. Может, будь она похожа на печёное яблоко, я бы не суетился. А тут захотелось раскрыть хрустальный гроб, поцеловать куда-нибудь, и пусть царевна оживёт. Когда красивое болеет, его жальче, чем если оно старое, хромое и покрыто немытой шерстью.
В моём кармане грелось от нетерпения письмо. Сочинял всю ночь, между прочим. История с терапевтической перепиской не выглядела достоверной, я надеялся добавить правдоподобия уверенным тоном.
Я сказал так:
— Добрый день, Юля. Мы решили подключить вас к экспериментальной программе. Что-то вроде групповой терапии. Общение происходит между больными разных клиник. Не напрямую, а по переписке. Пациенты со схожими проблемами делятся опытом преодоления недуга. Выздоравливающие помогают тем, кто только начинает свой путь к душевному равновесию. Раскрывают, так сказать, проблему изнутри. (Сам терпеть не могу канцелярский пафос). Я принёс вам письмо человека, пережившего потерю близких. Некоторое время он находился в тяжёлом состоянии, но сейчас ему лучше. Вот, возьмите.
И протянул конверт. Юля не пошевелилась. Даже не открыла глаза. Но я знал, она слышит меня. Отступать поздно. Я тут в роли врача. Понял, что ответа не будет. Спросил разрешения прочитать вслух. И стал декламировать собственный опус, иногда запинаясь, будто вижу его впервые.
«…Здравствуйте Юля. Меня зовут Алексей. Я пишу вам из Тверской психиатрической клиники. Я бы с радостью писал Вам из Парижа, но обстоятельства вынуждают наслаждаться природой именно в этой губернии. Под обстоятельствами я подразумеваю нашего санитара Борю. Он не пускает меня в Париж. Только в душ, в сортир и в столовую. Может отвести также на электрошок. Душ мне нравится, а электрошок ещё не пробовали. Слава богу. Говорят, после него почерк неразборчивый. Боря не настаивает на электрошоке. Только поэтому я и пишу Вам сейчас эти пронзительные строки. С другой стороны, писать из Парижа может всякий дурак, а из клиники — только настоящие проверенные дураки, со справкой.
У нас начался февраль. Много снега. Наш главврач верит в трудотерапию. Поэтому, всё что выпало, уже порезано на кирпичики и сложено возле кочегарки. Весной в этом месте разольётся море и кочегарка станет дымить из-под воды, как известный пароход „Титаник“.
Вчера привезли одну старушку. О ней рассказывают прекрасное. Она жила в обычной квартире, но её донимали инопланетяне. Пришельцы притворялись соседями, а сами светили сквозь розетку ядовитыми лучами. Не дожидаясь, пока по телу вырастут ложноножки, бабушка сама себе вызвала бригаду.
И вот приезжают санитары. Старушка сидит в постели. Пальто и сумочка при ней, собралась уже. Она согласилась спуститься вместе с медиками. Внизу ждал автобус. Причём шла по лестнице очень спокойно. Но лишь увидела „скорую помощь“ — стала драться сумкой и кричать.
Санитары поняли, у бабушки обострение. Хорошо, решили они, вовремя приехали. Больную замотали в одеяло. Она возмущалась, называлась чужим именем. Спрашивала, куда её везут. Вы, Юля, человек опытный, и понимаете, это самая настоящая дезориентация в пространстве и времени, очень важный, надёжный симптом. В пути „скорую“ остановила милиция. У нас в Твери все будки на колёсах проверяют. Полиция ищет взрывчатку. Кто найдёт взрывчатки больше других, получит премию и благодарность на полицейском собрании в клубе. Крикливую бабку тоже обнюхали собакой на предмет взрывчатки и поставили интересный диагноз — это не та бабка. Здоровая. Приехала проведать сестру, никого не застала. Тут входит наша медицина и всё, говорят. Поехали.
Ещё у меня сосед. Тоже сам приехал. Он долгое время считал, где-то в Аргентине у него тётка живёт. Богатая. Очень любит его и даже скучает. Что приятно, возраст перспективный, за семьдесят.
Под воздействием аргентинского бреда мужчина сорил деньгами, хамил начальству. Позволял себе таких женщин, каких вообще никто не может себе позволить.
