Для ангела слова – всего лишь одежды мыслей. Лишенные этих покровов, трепещут в небесном эфире невысказанные помыслы любви, отчаяния, страха; утаенные признания, невыраженные чувства.
Сидит Клаус в коконе своего одиночества, Инга слушает, словно дикобраз, ощетинив иглы, Яна спит, окруженная теплым дыханием невинности, и такое же облако осеняет голову Бена, доверчиво склонившегося на плечо бабушки Светы.
Пронзая рентгеновским зрением броню делового костюма Бетти Уайт (в замужестве Уордли), ангел видит мягкую, дрожащую сердцевину ее души, еле заметным трепетом отзывающуюся на мысли о давнем любовнике, – а затем, неслышно скользя по проходу, смотрит на человека с фальшивым именем и раскрытой на коленях газетой: в его душе нет ничего, кроме сгустка тьмы.
Ангел входит в бизнес-класс, садится рядом с Оливером Уоллесом. Мягко обнимает его за плечи и нежно-нежно целует в макушку, откуда, когда придет пора, вылетит на свободу его душа. Оливер вздыхает и закрывает глаза – и, как всегда на высоте шести миль, слезы текут по его щекам.
* * *
Остается все больше времени для воспоминаний, для того, чтобы утром лежать, закрыв глаза, качаясь между сном и пробуждением, приглядываясь к осыпающемуся калейдоскопом узору лиц и пейзажей, к витражной розе аллегорических фигур, женщин и мужчин, тех, кого знал когда-то или только что увидел во сне. Кто они? Кем они были ему? Родные? Друзья? Враги? Предатели? Есть ли среди них та, что просила: «Просто скажи, что меня любишь, – и больше ничего»? А тот, кто сказал когда-то: «Нет, извини. Я ничем не смогу тебе помочь»? Или та, что обернулась через плечо, когда он застегивал ее платье, и сказала: «Это была только шутка. Давай считать, что ничего не было»?
Вот теперь ничего и нет. Только девушка сбегает по лестнице, первые тяжелые капли дождя звенят в воздухе, и светлые волосы еще не намокли, и ветер раздувает юбку, она смеется и бежит навстречу… навстречу кому? Кто она? Когда он ее видел? Пятьдесят лет назад? Вчера? Только что во сне? Он не успевает спросить, она исчезает, словно лопнул мыльный пузырь, сверкнув на прощанье радужными брызгами, и вот уже косые солнечные лучи искрятся в теплом вечернем воздухе, пахнущем лесной сыростью и нагретой за день листвой. Рыжие волосы вспыхивают в этих лучах, как янтарь, как медь, как золото и веснушки на белой коже – как солнечные пятна в рваной тени колышущихся крон, а глаза смотрят задумчиво, и каждую розовую прожилку можно различить так ясно, словно их вывели красной тушью на тонкой бумаге. Но потом исчезает и лесная дорога, и рыжеволосая девушка, а ты стоишь на пороге, откинув черную прядь, молча, без улыбки, плотно сжав губы, даже не желая сказать «прощай» перед тем, как дверь захлопнется, твое лицо исчезнет, останется только стук каблуков по лестнице, но и он – ненадолго.
Мозг, как волшебный фонарь, проецирует на изнанку век эти пейзажи и интерьеры, лица и фигуры. Трогательные, нежные, любимые… их так просто любить теперь, когда они перестали быть родными, друзьями и врагами, лишились истории и имен, ни о чем не просят, ничего не ждут, лишь безмолвно глядят из вечного подслеповатого сумрака, прежде чем навсегда исчезнуть, прежде чем погаснет волшебный фонарь и спустится тьма.
Вот так он сидит с закрытыми глазами, а читать…читать уже не получается. Зрение не то. Не помогают ни очки, ни лупа. Да и к чему читать, если потом не можешь вспомнить, что там было пять страниц назад? Не открывать книги, не снимать их с полок, пусть стоят на привычных местах, как солдаты в почетном карауле, затянутые в кожаные ремни, туго застегнутые, навеки закрытые. Когда-то думал, что там, за броней переплетов, теплится отсвет вечности, таится иной, высший мир, чистое наслаждение вне плоти и тела, обещание бессмертия… а теперь и от этих мыслей – только тень, только воспоминание.
Улыбнувшись, он подходит к книжному шкафу и проводит сухими потрескавшимися пальцами по сморщенным корешкам. Прощальное прикосновение, почти рукопожатие.
32
1885 год
Как орел над бездной
Голубое до белёсости февральское небо накрыло город, словно еще один синий купол. Под ним, как под колпаком кунсткамеры, прячутся восточные диковины: саманные дома без окон, выложенные лазурной мозаикой ворота мечетей, устремленные ввысь кирпичные минареты… чужие, азиатские люди с бритыми головами, замотанными в чалму, одетые в шелковые халаты, ватные кафтаны, обноски, тряпье, бараньи шкуры. Сквозь эту толпу и идет Леша Зябликов, поручик Гвардии Его Императорского Величества, идет следом за Александром Николаевичем Туркевичем, высоким, крупным мужчиной в мундире полковника российской кавалерии.
Туркевич решительно раздвигает прохожих, толпящихся на регистане, главной городской площади. На высоком насыпном холме высятся глиняные наклонные стены с башнями, напоминающими огромные кувшины, которые неведомый великан поставил вверх дном посреди города.
– Вот это, Лёша, их цитадель, – говорит Туркевич. – Там, значит, сидит бухарский эмир, которого мы оставили здесь правителем.
– Я, Александр Николаевич, не понимаю, – говорит Зябликов, – почему мы сюда губернатора не посадим? И гарнизон бы разместить, как в Самарканде!
– А зачем нам здесь, в Бухаре, гарнизон? – спрашивает Туркевич. – Нам что от них нужно? Торговать спокойно – и чтобы англичане сюда не совались. И с тем, и с другим эмир сам справляется. А этими азиатами управлять… эх, тут хлопот не оберешься!
Покинув регистан, офицеры выходят на площадь поменьше. Высокий кирпичный минарет с навершием, напоминающим сосновую шишку, заметен в Бухаре отовсюду – как и полукруг лый купол соседней мечети. Но только на площади Зябликов разглядел два словно отражающих друг друга величественных входа – портала, как сказали бы в Европе, – богато украшенных изразцовым орнаментом.
– Это, значит, мечеть и медресе, – объясняет Туркевич. – Мечеть – это понятно что, а медресе – это, если по-нашему, будет духовное училище, но, разумеется, для магометан.
Зябликов с умилением глядит на сине-золотые звезды, многоугольники и снежинки… и тут же – надписи на арабском, декоративные, как и остальные узоры. Вот бы показать все это Еве, думает он. Хотя, конечно, Ева в Средней Азии… среди закутанных в платки узбечек и туркменок… трудно вообразить что-нибудь нелепее.
Зябликов поднимает голову, чтобы получше рассмотреть минарет, – и там, в вышине, на восьмиугольной площадке замечает человека с вязанкой сухих веток.
– Кто это? – спрашивает он Туркевича. – Муэдзин? Вроде совсем недавно кричали, рано еще.
– Нет, не муэдзин, – отвечает Туркевич, тоже поглядев вверх. – Это, Лёша, у них так воров наказывают. Сажают на минарет – с тем, что украл, – и пусть все любуются.
– И долго они там?
– Дней десять-двенадцать. Причем неважно, чего украл, – хоть охапку колючек, хоть лепешку, хоть золотое блюдо. Сажают туда, выдерживают положенный срок…
– А кормить-то кормят?
– Нет, не кормят. Зачем? Все равно же потом их оттуда сбрасывают.
– Как сбрасывают? – Зябликов в недоумении переводит взгляд на Туркевича: шутит, что ли?
– Знамо дело как. Пинок под зад – и полетел. Я однажды видел. Мерзкое зрелище: руками машет, кричит, а потом – шмяк! – и всё. В лепешку. Примерно там, где ты стоишь.
Зябликов смотрит под ноги – никаких следов, серо-желтая земля, как везде в Туркестане. В животе что-то завертелось, заскулило, запросилось наружу… он делает глубокий вдох и говорит:
– Вот для этого и надо – эмира сместить и губернатора поставить. Для цивилизации.
– Цивилизация! – Туркевич усмехается в густые усы. – Вон, в твоем Париже, есть цивилизация? А тоже головы на площади рубят, я читал.
– Неправда, – вступается Зябликов за Францию, – уже лет сорок как прекратили. Вы потому и читали, Александр Николаевич, что французы боролись против этого варварства и смогли его победить.
– Ну, всего-то сорок лет, – говорит Туркевич. – Гильотину лет сто назад придумали. А минарету тыща лет небось будет. Традиции. Обычаи. В Азии спешить ни к чему. Поспешишь, как говорится, людей насмешишь. А здесь нельзя, чтоб над тобой смеялись. Так что мы постепенно, помаленьку… вот бухарцы пленных в яму сажать перестали – уже прогресс. Если они, конечно, не врут, насчет ямы-то.
Узкими улочками вдоль глиняных слепых стен они возвращаются в расположение русских войск. Туркевич рассказывает про Артура Конолли и Чарльза Стоддарта, невезучих британских посланников, без малого полвека назад отправившихся на переговоры в Бухару. Переговоры закончились тем, что бухарский эмир велел бросить в яму сначала одного, потом другого, а в конце концов и вовсе отрубил англичанам головы при всем честном народе.
