Рабби Менахем Нахум и его сын рабби Мордехай Нахум из города Чернобыль[104] основали ортодоксальную хасидскую общину приблизительно в 1780 году[105]. Сами они были последователями великого мистика рабби Исраэля Баал Шем Това[106]. Спустя столетия, когда даже следы их влияния исчезли — о чем позаботились сперва Советы, затем оккупировавшие Украину немецкие фашисты, и, наконец, снова Советы, — паломники из Израиля приезжают сюда только для того, чтобы ненадолго посетить излучающий сияние город, зажечь свечи и прочитать каддиш[107] в маленьком деревянном закроме рядом с общинным домом.
Стальной саркофаг, находящийся на несколько сотен метров дальше, что неизбежно со временем приведет к созданию саркофага для этого саркофага, и таким образом окажется запущенной в ход особая гробовая машина, движущей силой которой будет сопротивление радиации воздействию времени. Получится своего рода матрешка ex negativo[108] — Чертова бабушка, которая тоже будет представать перед нами во все новых обличьях-оболочках, но, в отличие от настоящей матрешки, увеличиваясь в размерах, а не уменьшаясь, кроме того, мы никогда не увидим рядом с ней меньшую куколку — предыдущая бабка, с момента, когда ее история закончится, останется исключительно в наших воспоминаниях.
Мудрость никогда не стучится в дом радости, она приходит погостить только в дом скорби, — так бормочет длиннобородый старик, стоящий перед церковью Святого Илии. Церковь свежевыкрашенна, и еврейская звезда перечеркивает собой христианский крест. Старик — из тех, кто вернулся сюда вопреки излучению. Кожа лица у него очень белая, глазные яблоки дико вращаются, он останавливается у калитки, долго смотрит нам вслед. Потом, покачивая головой, снова переводит взгляд на церковь.
Большинство домов стоят нараспашку, в детских кроватках лежат запыленные куклы, выцветшие фотообои лохмотьями свисают с шершавых стен. Все вокруг выглядит так, как будто случившаяся катастрофа была не медленно разгорающимся гибельным пожаром с непереносимо нарастающей температурой, а мощным взрывом, ударная волна которого разом вышибла все стекла в окнах, снесла с домов крыши и сделала безлюдными помещения, в которых еще за минуту до того занимались повседневными делами их обитатели.
Так же и колебание уровня радиоактивности не желает повиноваться никакой внятной логике, она, как показывает светло-серый русский счетчик Гейгера, то резко возрастает в кустарнике, которым заросла территория детского сада, то вдруг в самом неожиданном месте, в дегтярном пятне на шоссе, становится совсем незначительной.
Но природа не только вернула себе свои права и превратила образцовый город в заросший зеленью парк мертвых, с колесом обозрения и дворцом градоначальника, — она уже и не растет, как обычно. Совсем неподалеку от Красного леса, к примеру, — ель, на ветках которой необыкновенно длинные и кривые — растущие не только вопреки закону гравитации, но и вообще, так сказать, без внутреннего гироскопа — иголки, клонированные разрастания, ужасно и зримо демонстрирующие, как болеет природа.
Еда в столовой уже давно дожидалась нас на столе, весь жир, что использовался при приготовлении первого блюда, успел осесть на дно, пар прилег на скатерть — соснуть после обеда. Подвязанная белым передником официантка расставила металлические мисочки с салатом из фасоли, моркови и капусты, а из стеклянного кувшина налила в стаканы светло-розового клубничного пунша. Борщ слегка покачивался в тарелке под толстой нашлепкой сметаны. На десерт были марципановые крендели и горячий кофе.
Стальной пропускной аппарат, в раму которого, прежде чем приниматься за еду, должен встать каждый посетитель, приложив ладонь к стальным пластинам сбоку — как если бы он хотел нежно обнять саму металлически-холодную Катастрофу, — когда мы по очереди проходили через него, дважды задребезжал и дважды мигнул зеленой лампочкой, мгновенно напомнив нам об огоньках в ярмарочном павильоне гокарта[109].
Позднее, вечером в Киеве, оказалось, что безымянное, идентифицируемое только по ржавой фигуре кота артистическое кафе, которое мы искали в доме Михаила Булгакова, заперто на замок и давно пересыпано нафталином. Киев, как две косточки, выплюнул нас по направлению к югу.
Шестая печать
Прибытие в Одессу на самолете компании «Аэросвит», среда, вторая половина дня
«Ах, Одесса…». О-ДЕС-СА. Уже само звучание этого слова — равноценное всему Причерноморью, включая Севастополь и Ялту, — годами пробуждало у меня, когда мне случалось пролетать над здешними местами, диффузные приливы томления: мне хотелось не только наблюдать с высоты в тридцать три тысячи футов, как полуденное солнце, застывшее в безоблачном небе, отбрасывает тени вниз, в безмятежное туманное марево, но и самому однажды побывать там, внизу, в царстве идей Маяковского, Эйзенштейна и певицы Александры, в чеховской крымской идиллии.
Действительное посещение этого Вишневого сада, мечту о котором я долго и бережно хранил, словно она была утопическим ореховым ларчиком, разочаровало меня — уже при заходе на посадку, когда открылся вид на застроенные уродливыми коробками пригороды, так разочаровывает редкий плод, купленный за большие деньги, который после снятия кожуры оказался гнилым.
Курсирующий по летному полю автобус, тоже желто-голубой, тоже выцветший, был, собственно, списанным автовагоном, а к зданию аэровокзала его тащил тяжелый трактор «КАМАЗ». Здесь, всего лишь в нескольких километрах от границы Румынии, этого нового аванпоста ЕС, нашими душами во второй раз за время путешествия овладела глубокая, ностальгическая меланхолия Востока: из-за разваливающейся железной колымаги, которая уже не способна своими силами выполнять предназначенную ей работу, но ее саму приходится волочить на прицепе — этот полутруп из проржавевшей стали и побуревшей пластмассы, чья жизнь еще теплится только за счет сочетания свойственной тюркам привычки к халтуре и унаследованного от сталинской эпохи равнодушия ко всякого рода неудобствам.
Теперь о женской груди. Невинная чистота материнского молока возможна лишь благодаря доброкачественности ее состава. Все, что мать, во время приема пищи, усваивает из питательных веществ, фильтруется и конденсируется грудными железами и уже в таком виде попадает в организм младенца. Грудной ребенок идентифицирует себя самого и свое имя только благодаря флюидам, поступающим от другого существа — его матери. Малютка не знает ничего другого, никакого профанного питания — вплоть до пятого месяца своей жизни вампирически кормится только этой материнской честностью. Грудь ведь не лжет, она лишь передает ребенку то, что уже содержится в матери. Та защитная полусферическая форма груди, за которую маленький ребенок хватается, как за мантру, потому что она воплощает в себе обещание хлеба насущного, то есть его, ребенка, небесной манны, издавна занимает одно из центральных мест и в архитектуре Украины.
Только благодаря вездесущности этой формы на улицах Одессы (женские груди там можно наблюдать повсюду: мощно колышущиеся, кокетливо покачивающиеся, набухшие благодатной тяжестью) я сумел осознать, почему саркофаг, это первое, сооруженное из стали и бетона защитное покрытие четвертого реактора, которое было возведено самоотверженными строителями непосредственно после катастрофы, а сегодня, спустя почти двадцать лет после того смертоносного апрельского дня, уже заметно подверглось коррозии, — так вот, только благодаря вездесущности этой формы я сумел осознать, почему теперь над саркофагом должна быть сооружена именно полусфера, то есть защита защиты, которая отчетливо даст понять, в чем состоит самый жестокий урок, преподанный катастрофой на реакторе, ее не предполагающее никакого конца домашнее задание человечеству: люди не должны допустить, чтобы из оставшегося после аварии мусора родилась новая авария — чудовищная радиоактивная грудь, от которой нас уже не спасет никакой бюстгальтер этого мира.
Седьмая печать — пророчество
Улица Дерибасовская, Одесса, четверг, вечер
Украинский мужчина обычно одет в телесного цвета рубашку без воротника, которую охотно носит навыпуск, чтобы, с одной стороны, замаскировать наличествующий уже в молодом возрасте упитанный мужской животик, а с другой — обеспечить больше места для прогулок прикрепленному к его поясу мобильному телефону, он обут в очень остроносые туфли, на несколько размеров больше необходимого, великолепные мыски которых загибаются наверх, точно башмаки у шута. Этот ботинок украинского мужчины, так бросившийся нам в глаза, живо напомнил о небрежной повадке мексиканских бандитов, но заставил вспомнить также о времени до 1989 года — когда на Западе охотно носили остроносые ковбойские сапоги, правда, в ту пору за железным занавесом еще не имелось такой обуви и соответствующей ей манеры «все по фигу». Зато теперь здешние мужчины быстро приобрели то, что они считали безвозвратно упущенным, сделав это новое обретение тотемом, воспроизводящим черты пленившего их божества — Западной Моды, которая растет органично, как дерево, перекрывая все вокруг своей протяженной тенью.
