— Трах-тибедох! — орет Джек.
Кейси закатывает глаза, смотрит на Сильвера так, будто все это — по его вине, и выскакивает из квартиры.
— Ты что, правда собирался заняться сексом с той девицей?
— Вероятность была велика. Она дала мне таблетку.
— То есть тебя изнасиловали во время свидания? Такова легенда?
— Мне не нужна легенда. Мы — двое взрослых людей.
— Это не исчисляется сложением возрастов, ты в курсе?
— Она совершеннолетняя.
— Откуда ты знаешь? Ты что, паспорт проверяешь перед тем, как заняться сексом?
— Нет, но идея вообще-то неплоха.
Это не мило, Сильвер. Это отвратительно. Что бы ты почувствовал, если бы я трахнула Джека?
— О, боже, Кейси!
— Неудивительно, что ты так больше и не женился. Ты слишком занят охотой на шлюшек, которые дают тебе, только чтобы свести счеты со своими папашами.
— Так ты этим занимаешься? Сводишь счеты со мной?
— Нет. У меня-то как раз был секс с подходящим по возрасту партнером.
— Посему ты решила, что презерватив — это лишнее.
— Ты придурок.
— А то я не знаю.
— Окей. Я заселяюсь.
— Куда?
— Сюда. В эту жопу. У тебя появился сосед по комнате.
— О чем ты?
— Я — беременна, ты — суицидный. Неплохо оторвемся.
— Я не суицидный.
— Ага, а я не беременна.
— Зачем ты здесь, Кейси?
— Разве не сюда уезжают, когда жизнь летит в тартарары?
— Твоя жизнь не летит в тартарары. Я отвезу тебя завтра в клинику Сделаем все как надо.
— Ах да, об этом. Я передумала.
— Что? Когда?
— Примерно тогда же, когда ты решил не делать операцию. Ты меня вдохновил.
— Кейси…
— Выкручусь как-нибудь, прямо как мой старик отец.
— Ты идиотка.
— Это у нас семейное.
Он встретил девушку в баре, или в кино, или в университетском клубе. Важно, что там играла громкая музыка. Он едва взглянул на ее лицо и сразу понял, как оно будет выглядеть, когда она уйдет от него. Но он все равно решился, потому что ему было восемнадцать, хотелось секса, и чего на самом деле стоит бояться, он поймет еще многие годы спустя. Мэгги Силе. Она была выше его, длинная, гибкая, не девушка, а небоскреб, и в темноте ее спальни в общежитии он все ласкал и ласкал ее шелковую кожу. Весь первый курс он как щенок следовал за ней по пятам, совершенно разорился, названивая по межгороду на летних каникулах, и тем не менее осенью она появилась с заготовленной речью и новым бойфрендом. После еще какое-то время все девушки, с которыми он спал, казались ему слишком низенькими.
Он просыпается и думает: я жив. Этот простой факт воспринимается как большая победа. Он не умер во сне.
Прошлой ночью он был уверен, что так и произойдет. Что в какой-то момент он будет лежать и храпеть, а последний кусочек изношенной ткани, держащей его аорту, наконец лопнет, и он во сне истечет кровью и проснется мертвым. От этой мысли сон сняло как рукой. От нее и еще от того, что Кейси была в каких-то метрах от него, в соседней комнате, которую он, несмотря ни на что, по-прежнему считал ее спальней. Он был безумно рад, что она там, но и жутко боялся, что именно ей доведется обнаружить его бездыханное тело. Он лежал и рисовал в своем воображении эту картину: она заходит, окликает его раз, другой (он все-таки не мог представить, что она зовет его папой), а потом осторожно приближается к кровати. «Сильвер!» — зовет она. Потом тихонько трясет его, скорее всего, за плечо, и тут-то и понимает, что он уже холодный. До нее доходит, что случилось, глаза в ужасе распахиваются. И что дальше? Вот тут была главная загвоздка. Было бы приятно вообразить, что она охвачена горем, но, по правде говоря, Сильвер этого не видел. И к тому же, разве мало она пережила по его вине? Так что скорее скривит рот в улыбке, как бы говоря: «Прекрасно, Сильвер, просто прекрасно», а потом позвонит Дениз. А может, даже и того не будет. Может, равнодушно пожмет плечами, ну что ж, и полный порядок. Она берет телефон и пишет твит: «Обнаружила папу в постели мертвым. Что за фигня? #ауваскакдела?»
Но у лихорадочно бегущих мыслей наконец заканчивается завод, потому что вот он уже и просыпается. И различает голоса, доносящиеся из гостиной, и сразу узнает густой низкий смех своего отца. Не может быть, что уже воскресенье. Он садится в кровати и тут же падает назад, потому что комната начинает бешено кружиться. Он пугается, что случился еще один микроинсульт, но тут вспоминается красненькая таблетка на языке девушки, и до него доходит, что это просто похмелье. Он снова поднимается, на этот раз осторожнее, и, пошатываясь, доплетается до гостиной.
Отец сидит на диване, в своем вечном темно-синем костюме на все случаи жизни. Кейси, в шортах и майке, пристроилась на кресле и ест хлопья из пиалы.
— Он жив, — сухо подмечает она, поводя бровью.
Ее ирония не преднамеренна, либо она уже так поднаторела, что он не сразу ее улавливает. Он и не вспомнит, когда последний раз просыпался под звук ее голоса. Ситуация не из идеальных, конечно, и все же он так счастлив тому, что она здесь, у него дома, что на секунду забывает, что она беременна, а он списан со счетов. Он поражается, почему же не боролся за это еще много лет назад, и чувствует болезненный укол сожаления. На ней короткие шорты, она сидит, поджав под себя одну ногу, и он вспоминает, как смотрел на нее, четырехлетнюю, в оранжевых шортах, и мечтал только, чтобы она осталась такой навсегда. Когда дети вырастают, их не оплакивают, а надо бы. Той четырехлетней девочки уже нет и не будет, она все равно что умерла, а он бы все отдал за то, чтобы вернуть ее обратно.
— Ты что, плачешь, Сильвер? — спрашивает она.
— Немножко, — он вытирает глаза и оборачивается к отцу, который смотрит на него с нескрываемой тревогой.
— Прости, что разочаровал тебя, — произносит Сильвер.
Рубен глядит на него в изумлении.
— Когда?
— Не знаю. Так, вообще.
— Сильвер!
Он смотрит на него так тепло. Хотел бы Сильвер знать, как это у него получается. Он бы посмотрел вот так на Кейси, и она бы сразу все поняла.
— Поняла что? — говорит Кейси.
— Что?
— Ты сказал, «она бы сразу все поняла»?
Черт. С этим надо что-то делать.
— Прости. Просто мысли вслух.
Теперь они оба смотрят на него в изумлении.
— У тебя снова удар?
— Трудно сказать.
Отец решительно встает.
— У тебя есть костюм?
— Нет.
Он кивает, как будто худшие его подозрения подтвердились. Что это за жизнь, для которой не нужен костюм?
— У меня есть несколько смокингов для выступлений.
— Сойдут и они.
— Куда мы едем?
— По дороге расскажу.
— А мне можно с вами? — спрашивает Кейси.
— Нет.
— Да ладно тебе, отец, — канючит она.
Ее дедушка с нежностью смотрит на нее, и если и есть в его глазах печаль, он хорошо ее скрывает.
— Один проблемный пассажир на борту за раз, — говорит он.
Сидя за рулем, он оглядывает рюши на его сорочке под смокинг и усмехается.
— Что?
— Ничего.
— Скажешь наконец, куда мы едем?
— На похороны.
— Кто покойник?
— Эрик Зайринг.
— Я его не знал.
— Я тоже.
На небе ни облачка. Еще один знойный день. Сильвер включает в «камри» кондиционер, тот начинает жалобно подвывать. Рубен рассеянно выключает его. Сильвер не помнит, когда он последний раз ехал в машине с отцом.
Они проезжают парк Кеннеди, где Сильвер замечает высокого мужчину в шортах, который катит коляску с ребенком и выгуливает большого золотистого ретривера. Сильвер представляет его жену, оставшуюся дома, в шортах, забрызганных краской, волосы убраны наверх, она расписывает стену в комнате их дочки. Муж забрал ребенка и собаку, чтобы она могла спокойно поработать. Позже он закинет их обратно, чтобы успеть на свой баскетбол, а по пути домой купит бутылочку вина, которую они разопьют в ванной на ножках, уложив дочку спать. Они ничего не упустили в своем браке. Его занятия спортом, ее искусство, все это легко и непринужденно соединилось, когда они повстречались. Сильвер рад за него, за жизнь, которую он устроил, за девочку, которая будет расти в этом доме.
— … отношение к самоубийству? — спрашивает Рубен.
— Что?
— Я уточнял, знаешь ли ты, каково у евреев отношение к самоубийству?
— Полагаю, не слишком благосклонное.
Он кивает.
— Да, не слишком. Это тяжкий грех. В иудейской традиции по человеку, который сознательно себя убивает, не должно быть ни траурной церемонии, ни надгробных речей. Вообще никакого похоронного обряда.
— Что, считается, такая перспектива удержит от греха?
— Возможно. Трудно сказать. Во всей Библии только два случая самоубийства. Самое известное, очень повлиявшее на еврейский закон, это самоубийство царя Саула на горе Гилбоа. Ты помнишь эту историю?
