Синигалью взяли первым. Увезли на машине без номеров. Так и вижу, как он кривится оттого, что ему измяли отутюженный костюм, и жалуется мне: «Вот безобразие, юноша, ну зачем руки распускать, а?»
Потом забрали Роберто – в то утро, когда папа не поехал в контору. Будь папа на работе, его бы постигла та же участь. Лихия, их секретарша, сообщила, что какие-то люди схватили Роберто и посадили в машину без номеров.
– Что за люди? – спросил папа.
– Настоящие хамы! – заявила Лихия. – Бедного господина адвоката выволокли на улицу, как простого уголовника.
Она, как и Синигалья, была старой закалки.
Папа решил зря не рисковать. В то же утро я покинул школу посреди урока, недосмотрев фильм о тайне жизни.
Мама чувствовала себя увереннее: университетская профсоюзная организация, которую она возглавляла, называла себя «независимой» и не только не разделяла позиций перонизма, но и выступала против перонистов на выборах. Защищенная нейтралитетом своей профессии, мама судила обо всем как ученый, с рациональной точки зрения. Она сочла, что лично ей нынешняя буря не особенно опасна.
Но каждый день она слышала одно и то же. Преподаватели и студенты бесследно исчезали один за другим. Про некоторых еще было известно, что их арестовали. Сценарий был стандартный: приехали на машине без номера люди в штатском, вооруженные до зубов, и забрали. Другие же словно испарялись, и об их судьбе никто ничего не знал. Списки студентов пестрели пометками: «Отсутствует».
В те апрельские дни зона зыбкой мглы начиналась для моих родителей сразу за забором дачи. Образ острова, выбранный мамой для вящей наглядности, ожил и стал преследовать ее, точно деревянный Христос – перепуганного Марселино. За пределами дачи была сплошная неопределенность: неспокойные воды, непроглядный туман. Пытаясь связаться со знакомыми, родители обнаруживали, что те как в воду канули. У одних телефон вообще не отвечал. У других трубку брали незнакомые люди. Информация стала обрывочной, неточной. Чужие оценки ситуации не вязались с той реальностью, которую видели родители через призму своего восприятия. В этом сумраке все труднее было определить, что делать, как выпутываться.
Потому-то мама снова вышла на работу – ей был нужен хотя бы один действующий канал связи с происходящим. В лаборатории мама могла общаться с людьми, расспрашивать их, устраивать собрания, замышлять хоть какие-то политические акции.
Через несколько дней папа, не выдержав бездействия, тоже решил вернуться к своей работе.
Оставалось неясным лишь одно – куда девать нас с Гномом?
В субботу мама, прихватив нас с Гномом, поехала за бабушкой Матильдой, чтобы привезти ее на дачу. Предполагалось, что бабушка проведет с нами выходные, а вечером в воскресенье мы доставим ее обратно. Вообще-то за этой невинной затеей крылся тайный умысел, неведомый ни бабушке, ни нам с Гномом. Родители решили поставить эксперимент – выяснить, не доконает ли бабушку сосуществование под одной крышей с внуками. Если бы нас с Гномом посвятили в этот замысел, мы заявили бы, что бабушка опасна нам не меньше, чем мы ей.
Бабушка Матильда из тех, кто считает, что родительские обязанности исчерпываются, едва дети покидают отчий дом. На всех фотографиях с маминой свадьбы бабушка торжествующе улыбается из-под шляпки, а сама смотрит куда-то вбок, словно у нее свой, отдельный праздник. С того момента бабушка стала жить в свое удовольствие: путешествовала по всему миру, играла с приятельницами в канасту[34] и ввязывалась во все известные ей благотворительные начинания.
Как-то в газете мне попался один комикс из цикла о Мафальде и ее друзьях, где маленькая Сусанита, мечтающая о хорошем женихе и традиционном семейном счастье, воображала свое будущее. Сусаните представилось, как она и другие добропорядочные сеньоры пьют чай редкостных сортов и угощаются изысканными пирожными на благотворительном вечере по сбору средств на кукурузную муку, рис и «прочую гадость, которую едят бедняки». Помню, я показал комикс маме и сказал: «Гляди, бабушка Матильда в детстве!» Мама коротко хихикнула (так она выражала свое молчаливое одобрение, чтобы обойтись без крамольных комментариев) и снова уткнулась в газету. Но позже, когда она в одиночестве (как ей казалось) резала на кухне лук, мой слух вновь уловил знакомое хихиканье; потом она закрылась в своей комнате и все хихикала и хихикала; готов поклясться, в тот вечер она посмеивалась даже во сне.
Бабушка нам почти никогда не звонила. В гости к нам приезжала только на дни рождения. В ее присутствии все мы (включая, конечно, папу) чувствовали себя не в своей тарелке, но хуже всего приходилось виновнику торжества. Мы терялись, безуспешно подбирая слова благодарности за носки, трусы или носовые платки (ничего другого она не дарила). Когда же мы с Гномом оказывались в ее доме – как правило, по случаю ее собственного дня рождения, – бабушка ходила за нами по пятам, следя, чтобы мы не поднимали крышку рояля, не сдвигали с места вязаные салфетки и не забирались с ногами на кресла Людовика Фигзнаеткоторого.
Но, чтобы прокатить бабушку на «ситроене», стоило проделать долгий путь от дачи до бабушкиного дома и потом обратно. Бабушка предпочитала брать напрокат машину с шофером, но в этот раз мама заранее заявила, что это невозможно – из-за конспирации она не может дать бабушке адрес дачи. Бабушка, как и следовало ожидать, раскричалась: «Как можно? Родной матери не доверяешь?» Мама возразила, что доверие тут ни при чем; она не хочет сообщать бабушке лишнюю информацию, потому что за нее беспокоится. Перед таким проявлением дочерней любви капитулировал бы кто угодно, но поскольку мама имела дело с бабушкой Матильдой, то битва только разгорелась. «Как можно? Ты и водителю моему не доверяешь? Он меня везде возит!»
Пахло от бабушки противно – лаком для волос и всякими кремами. Баночки с этими кремами и огромный черный баллончик с лаком непременно лежали у нее в сумочке. (Этими сведениями я обязан Гному.) Когда мама вызвалась завязать ей глаза черной лентой, а сверху надеть солнечные очки, чтобы скрыть повязку, бабушка раскричалась на всю улицу. Как – испортить прекрасную прическу, которую ей только что сделали в парикмахерской? Прическу, ради которой она – и это в субботу! – вскочила в восемь утра? (Такие дамы, как наша бабушка, делают укладку у парикмахера даже ради поездки на дачу.) Мама сказала, что в таком случае ей придется ехать согнувшись, упершись носом в колени. Бабушка охотно согласилась, надеясь уберечь прическу. Но мы-то с Гномом знали, чем дело кончится.
Не сомневаюсь: на тренировках в Хьюстоне, когда астронавтов приучают к резким перепадам гравитации, НАСА использует старый «ситроен». Нестандартная конструкция подвески, а также особые свойства пружин, которыми оснащены сиденья, подвергают пассажира воздействию нескольких разнонаправленных сил, совсем как на борту космического корабля, запущенного с Земли на орбиту. Если же «ситроеном» управляет водитель с агрессивным стилем езды – наша мама, например, – эффект усиливается тысячекратно.
Бабушке пришлось целый час ехать, разглядывая вблизи свои туфли, заваливаясь то влево, то вправо, то назад, то вперед. Каждый раз, когда мама притормаживала, бабушка поневоле подпрыгивала. Такого даже бывалый моряк не выдержит. При каждом бессердечном мамином маневре мы с Гномом заливались хохотом, особенно если бабушка в это время говорила: ее голос становился утробным, словно кто-то приплясывал у нее на животе.
Но мы старались сдерживать смех, предвкушая момент, который должен был наступить с минуты на минуту. И он наступил на светофоре: с нашей стороны еще не успел загореться красный, а на перекресток из боковой улицы, не дожидаясь зеленого, уже выехал грузовик. Мама нажала на тормоза, и бабушка ткнулась макушкой в дверцу бардачка. Прическа погибла.
Жизнь несправедлива, но в отдельные моменты прекрасна.
35. Эксперимент заканчивается полной неудачей
Бабушка Матильда не была рождена для жизни на природе. Приехав на дачу, она ни разу не вышла в сад – так и сидела в четырех стенах, пока не пришло время уезжать. Ее бесили муравьи и мухи. И необходимость ходить по траве в туфлях на высоком каблуке. И солнце – оно же сушит кожу! И жабы – даже их голоса бросали в дрожь. А бассейн показался ей Гангом, черным от пепла и трупов. Впрочем, в доме она чувствовала себя ненамного лучше. Сказала, что у нас в гостиной – как на аукционе подержанных вещей в Штатах, когда наследники распродают домашнюю утварь с молотка. «Цыганский табор», – шипела она, что в ее устах означало высшую степень презрения.
Но папа с мамой были готовы на все, чтобы эксперимент прошел удачно. Папа временно уступил бабушке свое место на супружеской кровати и устроился на ночлег в нашей с Гномом комнате. Мы страшно обрадовались, зато маме была обеспечена незабываемая ночь. Делить постель с бабушкой Матильдой, густо обмазанной кремом, – вероятно, все равно что спать в обнимку с головкой сыра проволоне.
