— Давай ляжем, пора спать, ведь последняя ночка вместе, — сказал он вслух. — Времена тяжелые; веселые, черт бы их взял, эти времена! Не знаешь, кому и завидовать.
Они замолчали, закутались в одеяла и легли рядом, чтобы согреться, совсем вплотную, как большие куколки какого-то огромного мотылька, чувствуя, что они еще живы и не одиноки под этой луной, выставившей из тумана свой узкий красный рог в восточной стороне неба.
Издалека доносился вой; быть может, это были волки, а может быть, и собаки в какой-нибудь невидимой отсюда усадьбе. Большая сова, вылетевшая на охоту, бесшумно кружила над спящими и над тлеющим огнем. На небе стояли яркие, блестящие звезды.
Самые нелепые слухи ходят среди так называемого гражданского населения: крестьян в коротких бараньих тулупах, торговцев в длинных белых свитках и засунутых в сапоги шароварах, женщин в платках, завязанных по-литовски, в юбках, накрест перехваченных чем-то вроде помочей из пестрых завязок, евреев в старогерманского покроя сюртуках и черных картузиках, из-под которых спускаются на уши пейсы, напоминая изображения этого библейского народа на рельефах хеттских храмов.
Каждый при случае роняет несколько слов, просто так, чтобы убить время: конечно, все это сплошные выдумки, но говорят, что по ночам… внизу, на Немане, то в одной, то в другой деревне по ночам слышатся чьи-то шаги; среди деревьев, на окраине окутанного туманом луга, кто-то видал какое-то привидение, а кое-где собаки, как бешеные, лаяли и выли. Кто-то бродит вокруг, это знают даже дети.
Деревенским ребятам — еврейским и литовским, а заодно и белорусским, головы которых полны сказок и всяких небылиц, — доподлинно известно, что привидение это не кто иной, как «царский солдат». Он выше ростом, чем куст можжевельника, борода у него обмотана вокруг шеи, чтобы не наступать на нее. С ружьем через плечо и, уж конечно, с пустыми глазными, впадинами, он шагает ночью по полям, вверх по реке, — вот почему воют собаки.
Он умеет, если ему вздумается, шагать и по воде. Потому что, ясное дело, он легче воздуха. Это душа мертвого солдата, царского солдата бредет через Польшу, бредет через Литву, через Белоруссию, через еврейские местечки, бредет, бредет на восток.
Горе царю, если солдат доберется до него! Горе царю, если пустые глазные впадины, белые и костлявые, предстанут перед ним и штык, красный от крови тысяч австрийцев и немцев, вонзится в дрожащее царское тело. Солдат-мститель бродит по ночам, повстречаться с ним — не к добру.
Клубятся туманы апрельских ночей, бушуют ветры в начале мая, то сверкнет молния, то падает снег. Неман несет свои воды, тихо шепча и бормоча, словно молящийся еврей.
Но привидение не сторонится и человеческого жилья.
Когда тетушка Клара Студейтис, — напротив ее дома, у въезда в деревню, немцы повесили доску для объявлений, и вообще она человек верный, — вчера ночью еще раз вышла в отхожее место, она сама увидела, как призрак стоял в свете белой луны, тихо хихикал и глядел на доску, на которой были вывешены свежие и старые немецкие приказы.
Она так и не заметила, откуда он взялся и куда пропал. Она поскорее накинула фартук на голову и стала молиться святому Филиппу, помощнику в беде, и святой Кларе, своей покровительнице, хотя, собственно, ей, принимая во внимание ее позу, не следовало призывать святых. Но что поделаешь, если у тебя на глазах черт колдует при полной луне и со всех сторон тебя обступают привидения!
Когда она шмыгнула в дом, а потом, потеряв по дороге туфлю, вынуждена была вернуться за нею, то уже не оказалось никого у доски, где на семи языках были вывешены извещения германского верховного командования.
Слухи обычно вскоре затихают. Но бывает и так, что они держатся долго. В пятницу вечером евреи в своих скупо освещенных домишках, пропев «Шир Гамаалаус» и глотнув водки, рассказывают друг другу о том, что вблизи бродит солдат. Старики не видят в этом ничего удивительного, они лишь стараются доискаться с помощью изощренных талмудических рассуждений призрак ли это еврейского или христианского солдата. Мужчины и женщины молодого поколения лукаво улыбаются и полагают, что призрак-то, пожалуй, из крови и плоти. Реб Айзик Менахем, когда однажды заходил к ним, говорил обиняками о своих хороших знакомых, живущих в лесах. Чудеса, что и говорить!..
Зато у старой сердобольной Ханы-Леи были совершенно точные сведения. Недавно на рассвете, когда звезды еще мерцали над косой крышей домишка, она встала, чтобы покормить гуся, который проживал у нее под замком в погребе.
Какой-то человек у ее забора попросил хлеба. Что же, неужели ей, благочестивой еврейке, которой бог послал нищего, еще допытываться, кто он такой? Разве не могло случиться, что это пророк Илья принял образ солдата и принес благословение в еврейский дом, давая ей случай совершить благодеяние?
«Цедоко тацил мимове», — бормочет Хана-Лея, вспоминая большой ломоть черного хлеба, который она сунула пророку, и поцелуй в руку, которым удостоил ее за это пророк.
«Благодеяния спасают от смерти». Но, во-первых, не подобает болтать о явлении святых, а во-вторых, ее муж болен, кашляет (не в дурной час будь сказано), и если она даст обет молчать о явлении пророка и не скажет об этом даже мужу, то царь вселенной (да славится имя его) зачтет ей это и вернет здоровье ее мужу.
А в ближайший базарный день, в пятницу утром, крестьянка-белоруска Афанасья Ивановна собрала возле себя небывалый круг покупателей. Ей явился оборотень! В сумерки она, не ожидая ничего дурного, вышла загнать домой большую козу. И вдруг сквозь деревья падает с неба, прямо на нее, огромная летучая мышь, касается земли, вскакивает: перед нею человек — клянусь воскресением святых! — человек с глазами величиною с блюдце, и клыками, словно у волка.
Она едва успела призвать на помощь пресвятую матерь Марию, очертить палкой круг возле себя и присесть на корточки. Убеги она, это как раз было бы на руку оборотню. Но святой круг охранял ее. Только бедную козу может она призвать в свидетели, ибо, кроме человеческой крови, черт ничего так не любит, как парное молоко.
И что вы скажете? Из-под юбки, которую она накинула на голову, она слышит, как покрякивает и смакует молоко оборотень, будто собака над миской, и как блеет коза.
— Вот вам крест, он пил прямо из вымени и так долго, что можно было успеть трижды прочитать молитву. И урчал при этом. И едва только, когда все затихло, я решилась спустить чуточку юбку с головы, как почувствовала на моем лице что-то теплое. Моя козочка, старушка моя, толкает меня рогами, вымя пустое, плоское, словно карман на фартуке, но она цела и невредима, а оборотня и след простыл.
У человека образованного, особенно у жандармского вахмистра, такого рода слухи, конечно, могут только вызвать улыбку. Однако следовало бы и по ночам не оставлять дороги без надзора.
Что касается местных дорог, тропинки вдоль реки и между лугов, то о запрещении пользоваться ими с наступлением темноты население было оповещено надлежащим образом при помощи вывешенных объявлений. Правда, местное население не умеет читать.
Но людям уже достаточно втолковали, что они смеют и чего не смеют делать. Поэтому стоит ли еще таскаться по ночам, рискуя промочить ноги или сломать при неясном свете луны велосипед в этих болотистых лугах, в зарослях, среди кустов и деревьев?
И о чем только не приходится говорить: обо всем, что связано с войной, с нашим пребыванием здесь, о происках красных, об Америке, Вильсоне, об успехах наших подводных лодок. Каждый день читаешь в газетах, что близок день, когда подвоз продовольствия станет невозможным для Англии. И надо готовить новый военный заем и навязать его порабощенному населению.
Кроме того, наступает пора носки яиц, и вахмистру необходимо тщательно рассчитать, каков должен быть размер яичной повинности каждой деревни, чтобы при этом кое-что очистилось и на внеслужебные потребности жандармского вахмистра, его супруги и кое-каких состоятельных знакомых там, дома.
Наморщив лоб, с сигарой во рту, в расстегнутой тужурке, вахмистр Шмидт подымается по ступенькам, ведущим с деревенской площади к дверям его квартиры. Хорошая погода удержится. Вокруг луны красивые кучевые облака.
«Смешно, — думает он, — они выглядят, совсем как глыбы льда во время ледохода на Немане три-четыре недели назад. Сплошные круглые плиты, набухшие по краям, плывут по темному пространству. Ладно, наука уж разберется в этом». И вахмистр исчезает за дверью, где его ждут грог и газета.
Странное ощущение испытывает не умеющий читать человек, когда стоит, озаряемый лунным светом, перед наклеенным на доске печатным текстом и всматривается в него. Какое-то страстное ожидание мелькает в его взгляде, и он качает головой, глядя на доску с приказами и постановлениями на семи языках. Если бы он кончил школу, то прочитал бы на этой доске, где находится.
