На крыше блокгауза я увидела Флинна — он глядел на залив; я едва могла разобрать его силуэт на фоне неба. Я несколько секунд смотрела на него, пытаясь понять, что он делает, но он был слишком далеко. Я поспешила дальше, к Ла Гулю, где прилив вскоре должен был смениться отливом.
В сумке через плечо у меня лежало несколько пластмассовых оранжевых поплавков, что островные рыбаки привешивают к сетям на макрель. Ребенком я училась плавать в спасательном жилете, сделанном из таких поплавков, а еще мы часто метили ими садки для омаров и верши для крабов, собирали эти поплавки на камнях во время отлива и нанизывали на веревку, словно гигантские бусы. Тогда это была игра, но серьезная; любой рыбак платил по франку за каждый найденный поплавок, и часто это были единственные наши карманные деньги. Сегодня ночью эта игра — и поплавки — помогут мне еще раз.
Я встала на камнях под утесом и побросала поплавки в море, все тридцать штук, стараясь перекинуть их через полосу прибоя прямо в течение. Когда-то, не так давно, по крайней мере половину поплавков следующим же приливом вынесло бы обратно в залив. А сейчас... но в этом и был смысл моего эксперимента.
Я постояла еще несколько минут, глядя на море. Было тепло, несмотря на ветер; последнее дуновение лета, и, когда облака у меня над головой рассеялись, я увидела широкую полосу Млечного Пути, пересекающую все небо. Внезапно на меня снизошел покой, и я, стоя под огромным небом, где буйствовали звезды, ждала, пока начнется отлив.
В окне кухни горел свет — значит, Жан Большой вернулся. Я видела его силуэт — в губах сигарета, сгорбленная фигура монолитом на фоне желтого свечения. Я слегка нервничала. Заговорит он? Или разъярится?
Он не оглянулся, когда я вошла. Я это предвидела; он стоял недвижно среди учиненного им же разгрома, в одной руке чашка с кофе, сигарета «житан» зажата в горсти меж пожелтевших пальцев.
— Ты медальон обронил, — сказала я, кладя его на стол рядом с отцом.
Он, кажется, чуть изменил позу, но на меня не посмотрел. Плотный, тяжелый, как статуя святой Марины, — казалось, его не сдвинуть с места.
— Я завтра начну тут прибираться, — сказала я — Придется руки приложить, но ничего, скоро тебе опять будет удобно.
По-прежнему тишина. Ребенком я умела толковать знаки, читала его жесты, как жрец — потроха жертвенного животного. Это я тоже предвидела и не разозлилась, но внезапно всем сердцем пожалела его, за это жалкое молчание, за усталые глаза.
— Ничего, — сказала я. — Все будет хорошо.
И я подошла к нему и обняла его руками за шею, и почуяла всегдашний запах соли и пота, краски и лака, и так мы сидели с минуту, до тех пор пока его сигарета не превратилась в окурок и не выпала из руки на каменный пол, рассыпавшись пригоршней ярких искр.
На следующее утро я встала спозаранку и отправилась искать свои поплавки. Ни на Ла Гулю, ни выше по ручью в Ле Салане я не нашла ни одного; впрочем, я так и знала.
Еще не было шести утра, когда я оказалась в Ла Уссиньере; небо было бледное и чистое, и народу мало — в основном рыбаки. Кажется, я видела издали Жожо Чайку — он что-то копал на отмелях, и два человека стояли в прибое с большими квадратными сачками, какими ус-синцы обычно ловят креветок. Если не считать этого, кругом было совершенно безлюдно.
Первый свой оранжевый поплавок я нашла под пристанью. Я подобрала его и пошла к кромке воды, время от времени останавливаясь, чтобы перевернуть камень или шмат водорослей. По дороге к воде я нашла еще с дюжину поплавков, и еще три застряли на камнях в таких местах, куда мне было не дотянуться.
Итого шестнадцать. Хороший улов.
— Ну как, удачно?
Я повернулась — слишком быстро — и уронила сумку на мокрый песок, рассыпав содержимое. Флинн с любопытством взглянул на поплавки. Ветер трепал его волосы, словно предостерегающий флажок.
— Ну?
Я вспомнила его вчерашнюю холодность. Сегодня он был расслаблен, доволен собой, пытливый взгляд исчез.
Я ответила не сразу. Сначала заставила себя подобрать все поплавки и очень медленно сложить в сумку. Шестнадцать из тридцати. Чуть больше половины. Но хватит подтвердить то, что я и без того знала.
— Никогда бы не подумал, что вы из пляжных «искателей сокровищ», — сказал Флинн, все так же наблюдая за мной. — Нашли что-нибудь интересное?
Интересно, а что же он обо мне думал? Городская девица, отдыхающая? Помеха его планам? Угроза?
Мы сидели у подножия волнолома, и я рассказывала ему о своем открытии, рисуя схемы на песке. Я все еще дрожала — утренний ветер был холоден, — но в голове у меня прояснилось. Все доказательства были на месте, и их невозможно было не заметить, стоило только начать искать. Теперь, когда я все нашла, Бриману придется обратить на меня внимание. Он вынужден будет меня выслушать.
Флинн совершенно не удивился, что меня безумно разозлило.
— Неужели вам это совсем безразлично? Вас совсем-совсем не интересует, что здесь творится?
Флинн с любопытством глядел на меня.
— Вы, однако, круто сменили курс. Последний раз, когда я вас видел, вы практически умыли руки — по отношению ко всему Ле Салану. Включая вашего отца.
Я почувствовала, что кровь прилила к лицу.
— Это неправда, — ответила я. — Я хочу помочь.
— Я знаю. Но вы зря теряете время.
— Бриман мне поможет, — упрямо сказала я. — Никуда не денется.
Он невесело улыбнулся.
— Думаете?
— А если не поможет, то мы сами что-нибудь придумаем. В деревне куча народу захочет помочь. Теперь, когда у меня есть доказательства...
Флинн вздохнул.
— Этим людям вы ничего не докажете, — терпеливо проговорил он. — Ваша логика им недоступна. Они лучше будут сидеть на попе ровно, молиться и жаловаться, пока вода не сомкнётся у них над головой. Неужели вы действительно можете себе представить, как они забывают свои разногласия и трудятся на благо всей деревни? Думаете, если вы им такое предложите, они вас послушают?
Я пронзила его взглядом. Он, конечно, прав. Я и сама все это понимала.
— Я могу попробовать, — сказала я. — Кто-то должен хотя бы попробовать.
Он ухмыльнулся.
— Знаете, как вас зовут в деревне? Квочка. Вы вечно над чем-нибудь кудахтаете.
Квочка. Несколько секунд я стояла недвижно, онемев от злости. Я злилась на себя за то, что мне не все равно. На его бодрое пораженчество. На их дурацкое коровье равнодушие.
— Нет худа без добра, — ехидно сказал Флинн. — Зато теперь у вас есть островное прозвище.
Нечего было вообще с ним разговаривать, сказала я себе. Я ему не доверяю; он мне не нравится; с чего я решила, что он меня поймет? Шагая по пустынному пляжу к зданию, носящему то же имя, я чувствовала, как меня бросает то в жар, то в холод. Я как дура искала его одобрения, потому что он чужак; приезжий с материка, привыкший решать технические проблемы. Мне хотелось произвести на него впечатление своими собственными открытиями; доказать ему, что я не просто любительница лезть в чужие дела, какой он меня считает. А он только посмеялся надо мной. Песок завихрялся вокруг моих ботинок, пока я лезла вверх по ступенькам на эспланаду; песок набился мне под ногти. Нечего было вообще разговаривать с Флинном, говорила я себе. Надо было прямо идти к Бриману.
Бримана я обнаружила в вестибюле «Иммортелей», он просматривал какие-то бумаги. Он, кажется, обрадовался, увидев меня, и на миг я ощутила такое облегчение, что чуть не разрыдалась. Я утонула в объятиях Бримана; запах его одеколона заполонил все на свете; голос — радостный рев.
— Мадо! А я как раз про тебя думал. Я тебе подарок купил.
Я уронила сумку с поплавками на плитки пола. Я едва дышала в великанском объятии.
— Минутку. Я сейчас его принесу. Кажется, я угадал размер.
На минуту я осталась одна в вестибюле, а Бриман исчез в одной из задних комнат. Потом появился, неся что-то завернутое в тонкую оберточную бумагу.
— Вот, миленькая, разверни. Красный тебе пойдет. Я знаю.
Мать всегда считала, что я в отличие от нее самой и Адриенны просто не интересуюсь красивыми вещами. Я сама создала у нее такое впечатление своими презрительными замечаниями и явным равнодушием к собственной внешности, но на самом деле я презирала свою сестру, ее вырезки из журналов, ее косметику, ее хихикающих подружек — потому что знала, толку мне от этого все равно не будет. Лучше притвориться, что меня все это не интересует. Лучше, если мне будет все равно. Оберточная бумага хрупко похрустывала под пальцами. На мгновение я потеряла дар речи.
— Тебе не нравится, — сказал Бриман, и усы его обвисли, как у грустного пса.
Я онемела от удивления.
— Нравится, — выдавила я наконец. — Очень.
Он в точности угадал мой размер. Платье было прекрасно: ярко-красный крепдешин сверкал в холодных лучах утреннего солнца. Я представила себя в этом платье в Париже, может, в босоножках на высоком каблуке, с распущенными волосами...
