— Потом другой сын, Филипп, от него сбежал, — продолжила она. — А Аристид ввязался в тяжбу против Геноле, а Дезире присматривала за Ксавье, своих-то детей у нее не осталось. Бедняга Аристид с тех пор так и не оправился. Хоть я ему и говорила, что для меня не нога его важна.
Она фривольно-устало хихикнула.
— Еще кофе со смородиновкой?
Я помотала головой. Слышно было, как за вагончиком на дюнах перекрикиваются Лоло и Дамьен.
— Он тогда был красивый мужик, — вспоминала Капуцина. — Да, пожалуй, все они были красивы, все мои особенные мальчики. Сигаретку?
Она ловко закурила и затянулась, издав стон удовольствия.
— Нет? А зря. Знаешь, как успокаивает нервы.
— Не думаю, — улыбнулась я.
— Как хочешь. — Она пожала пухлыми плечами, передернув ими под шелком халата. — А я вот не могу без маленьких грешков.
Она кивнула на коробку вишни в шоколаде, стоявшую у окна.
— Передай-ка мне вот эту, а, миленькая?
Коробка была новая, в форме сердца, и в ней еще оставалась примерно половина конфет.
— От поклонника, — сказала Капуцина, кидая конфету в рот. — Я еще нравлюсь, несмотря на возраст. Возьми штучку.
— Не надо — ты от них получаешь больше удовольствия, чем я.
— Миленькая, я от всего получаю больше удовольствия, чем ты, — сказала Капуцина, закатывая глаза.
Я засмеялась.
— Вижу, ты не позволяешь себе расстраиваться из-за потопов.
— Пфе. — Она опять пожала плечами. — Я всегда могу переехать, если придется. Работы, конечно, будет невпроворот, я ж столько лет тут живу, но я справлюсь.
Она покачала головой.
— Нет, это не мне надо беспокоиться. А что до всех остальных...
— Я знаю. — Я уже рассказала ей о переменах на пляже «Иммортели».
— Но это же такая мелочь, — запротестовала она. — Я не понимаю, как это всего несколько метров волнолома могут так все изменить.
— Для этого много не нужно, — сказала я. — Отвести течение всего на несколько метров. Да, кажется, что это ничего не значит. И все-таки это может поменять ситуацию вокруг всего острова. Как костяшки домино падают, одна за другой. А Бриман знает. Может, он даже именно это и планировал.
Я рассказала ей про сравнение, которое употребил Бриман, — с сиамскими близнецами. Капуцина кивала, слушая и подкрепляясь шоколадными вишнями.
— Миленькая, с этих чертовых уссинцев все станется, — беспечно сказала она. — Хм. Возьми конфетку. Мне еще надарят.
Я нетерпеливо покачала головой.
— Но зачем ему покупать затопленную землю? — продолжала Капуцина. — Ему от нее не больше толку, чем нам.
Всю долгую неделю я пыталась предостеречь саланцев, несмотря на предупреждение Флинна. Мне показалось, что кафе Анжело — самое удобное для этого место, и я часто ходила туда, надеясь заинтересовать рыбаков. Но там вечно шла то игра в карты, то шахматный турнир, то передавали футбол по спутниковому телевидению, это было им гораздо интереснее, а когда я настаивала, то видела лишь пустые взгляды, вежливые кивки, ухмылки, и мои добрые намерения застревали у меня в глотке, я чувствовала, что смешна, и злилась. Люди замолкали, когда я входила. Спины горбились. Лица вытягивались. Я словно слышала, как они шепчут, будто мальчишки при появлении строгой учительницы: «Квочка идет. Быстро делай вид, что занят».
Аристид был со мной все так же враждебен. Это он наградил меня прозвищем Квочка; и мои попытки просветить саланцев насчет передвижения приливов лишь усилили его антагонизм. Теперь он приветствовал меня с мрачным сарказмом каждый раз, как я попадалась ему на глаза.
— А вот и Квочка. Ну как, придумала еще что-нибудь, чтобы нас всех спасти, э? Хочешь вывести нас в землю обетованную? Собираешься сделать нас всех миллионерами?
— Э, Квочка пришла. Ну что, какие планы на сегодня? Собираешься повернуть приливы обратно? Прекратить дождь? Воскресить мертвецов?
Капуцина объяснила мне, что его злость частично объясняется неуспехом его внука у Мерседес Просаж, несмотря на все недостатки соперника. Похоже, сковывающая робость Ксавье в присутствии девушки была еще бо́льшим недостатком, чем потеря Геноле средств к существованию. Да и привычка Аристида все время наблюдать за Мерседес и злобно кривиться, стоило ей хоть несколько слов сказать с любым мужчиной, делу не помогала. Я часто видела, как Мерседес сидит у ètier, когда возвращаются лодки. Она, казалось, не обращала внимания на обоих молодых поклонников, занятая полировкой ногтей или чтением журнала и одетая в разнообразные, одинаково откровенные туалеты.
По ней вздыхали не только Гилен и Ксавье. Я заметила, и меня это немало развеселило, что Дамьен тоже проводил у ручейка довольно много времени — курил, подняв воротник для защиты от ветра. Лоло играл в дюнах один, без Дамьена, с одиноким видом. Мерседес, конечно, совершенно не замечала чувств Дамьена, а если и замечала, то не подавала виду. Я, наблюдая за возвращением детей на микроавтобусе из уссиньерской школы, видела, что Дамьен часто сидит молча даже в компании друзей. Несколько раз я заметила у него на лице синяки.
— Похоже, уссинские дети его в школе обижают, — сказала я в тот вечер Алену в баре у Анжело.
Но Ален не проникся сочувствием. С тех пор как его отец потерял «Корриган», он стал мрачен и неразговорчив и легко обижался даже на невинное замечание.
— Пусть привыкает, — коротко сказал он. — Всегда так: одни дети обижают других. Ему надо с этим свыкнуться, вот и все, как и мы все свыклись.
Я сказала, что, по моему мнению, это слишком жесткая позиция по отношению к тринадцатилетнему мальчику.
— Ему почти четырнадцать, — сказал Ален. — Такова жизнь. Уссинцы и саланцы. Как крабы в корзине. Так всегда было. Моему отцу приходилось меня колотить, чтоб я ходил в школу, — так я боялся. Я ведь выжил, э?
— Может быть, просто выжить — недостаточно, — сказала я. — Может, нам надо научиться давать отпор.
Алан неприятно ухмыльнулся. За спиной у него Аристид поднял голову и изобразил руками хлопанье крыльев. Кровь прилила у меня к щекам, но я сделала вид, что не замечаю.
— Ты знаешь, что делают уссинцы. Ты видел волноломы на «Иммортелях». Если бы мы построили что-нибудь такое на Ла Гулю, тогда, может быть...
— Э! Опять за свое! — рявкнул Аристид. — Даже Рыжий говорит, что это не сработает!
— Да, опять! — Я уже разозлилась, и несколько человек подняли головы, услышав мои слова. — Мы могли бы быть в безопасности, если бы сделали то же, что уссинцы. Мы еще можем добиться этой безопасности, если начнем что-то делать сейчас, пока еще не поздно...
— Делать? Что ты хочешь делать? И кто будет за это платить?
— Мы все. Мы можем скинуться. Объединить средства...
— Чепуха! Ничего не выйдет! — Старик уже стоял и яростно глядел на меня через голову Алена.
— У Бримана вышло, — сказала я.
— Бриман, Бриман... — Он треснул палкой оземь. — Бриман богат! И ему везет!
Он зашелся резким кашляющим смехом.
— На острове это все знают!
— Бриману везет, потому что он сам везет, — отозвалась я. — И мы тоже можем. Вам это известно. Этот пляж мог быть наш. Если мы найдем способ повернуть вспять то, что случилось...
На мгновение Аристид встретился со мной взглядом, и мне показалось, что между нами что-то произошло, словно искорка понимания проскочила. Потом он опять отвернулся.
— Мы — саланцы! — отрезал он с прежней злостью в голосе. — На кой черт нам пляж?
Я, разочарованная и злая, обратила все силы на завершение ремонта дома. Я позвонила в Париж, своей квартирной хозяйке, предупредив ее, что задерживаюсь на несколько недель, сняла еще денег с банковского счета и проводила все дни за уборкой и покраской. Жан Большой, кажется, слегка оттаял, хотя все еще редко удостаивал меня словом; он молча наблюдал, как я работала, иногда помогал мыть посуду, держал лестницу, когда я красила или меняла выбитые черепицы на крыше. Иногда он терпел радио; очень редко — разговоры.
Мне пришлось вновь научиться толковать его молчание, читать его жесты. Ребенком я это умела и опять научилась, как руки вспоминают давно забытый музыкальный инструмент. Мелкие жесты — незаметные для постороннего, но исполненные тайного смысла. Горловые звуки, означающие удовольствие или усталость. Редкая улыбка.
Я поняла, что молчание отца на самом деле — глубокая, молчаливая депрессия. Отец словно изъял себя из потока обыденной жизни и погружался, как тонущая лодка, все глубже и глубже в слои равнодушия, пока наконец не погрузился так глубоко, что стал почти недосягаем; и посиделки за рюмками в баре Анжело, кажется, только ухудшали дело.
— Он придет в себя в конце концов, — сказала Туанетта, когда я поделилась своими опасениями. — На него порой находит — на месяц, полгода, бывает — дольше. Мне только жалко, что с некоторыми другими людьми никогда такого не бывает.
