И я его сброшу с горных высот.
Он был таким сильным и всемогущим, что против него я не мог ничего
И изъедалось сердце мое, и ненависть грудь точила[73],
И был я так слаб и несчастен, что даже подняться не мог,
И никогда бы не смог, и навеки вынужден был бы умолкнуть,
Если бы вы
Не подорвали его всемогущество, вы, мои мудрые хитрые братья.
И вот он бежит, Набонид Великий, богатый и всемогущий.
Бежит, хотя уже мертв, ибо ненависть, что во мне, так глубока,
А он — не больше чем дичь трусоватая, жалкий безумец!
Бежит, тот, кто хотел, чтоб моя сокровенная Истина смолкла, исчезла.
Он унизил слово мое, унизил мысли мои, унизил мое бытие,
Он низринул меня, и я его сброшу с горных высот,
И падет он с сердцем бескровным, и оком белесым, и разверзнутой глоткой».
И сказал я ему:
«Я преследую, но не смерть, а жизнь, я на мечту охочусь,
Ибо жива ли наша сестра, что на мельнице проживала?
Я спешу за мечтой, непохожей на справедливость, но которая, вероятно, и есть свобода.
Кто же она, эта сестра, что на мельнице проживала
Среди нечистот, зловония, гнили?
Эту пленницу я не знаю, но должен вырвать из рук[74], что держали ее взаперти,
Я вырву ее у него из рук, и какое мне дело до смерти его! Я тревожусь только за жизнь, которую он за собой ведет».
«А какое мне дело, где приковали ее, на равнине иль на горе?
Какое мне дело до этой мечты о свободе?
Я к смерти иду, к смерти того, кто восстал против Истины сокровенной моей».
«А я иду, чтобы идти», и так мы вдвоем продвигались к Великому Минералу,
И солнце склонялось.
Птицы, скалы и ветры, и солнце и горы,
Против вас и по вам два охотника восходили.
«Что так гложет сердце мое?» — Пьер говорил.
«Что за ржавчина точит меня? Какой купорос прожигает?
Только кровью можно отмыть мою грудь, кровью старого шатуна, что спешит к Великому Минералу,
Кровью медведя старого и жестокого, медведя проклятого и бегущего по горам.
Я внимал его указаниям долгие годы И в нем видел пример совершенного, сильного, всемогущего и богатого человека,
Но его доброту и его справедливость покорная тупость моя сама сотворила,
И когда я очнулся от сна, в который был погружен, когда захотел говорить, то тогда
Большая, тяжелая и волосатая лапа пригнула меня, и мне оставалось лишь согнуться, смолчать, умереть.
Тот, кого почитал я добрым, унизил меня, тот, кого почитал благосклонным, расплющил меня, Тот, кого почитал я сильным, сейчас бежит по горам,
Ибо ты подорвал его силу, разрушил могущество и связанным мне сейчас отдаешь,
И так моя ненависть насладится кровью его, свернувшейся на груди,
Ненависть, что постоянно гложет и точит по мере того, как свершенье ее все ближе».
И мы продолжали шествовать через хаос, изъеденный, выжженный небом,
И солнце склонялось, и удлинялись от скал расщепленные тени.
И Минерал Великий призывал их к себе, на склоне его бил Фонтаном Исток.
И когда добрались до ущелья Птиц, то заметили, что к Истоку приближаются
Двое.
«Исполнено сердце мое скорпионьим ядом. Вот он! Вот он!
Старый медведь, под тяжестью лет согбенный, вот он, дряхлый владыка!
Лезет дальше, ползет, силы теряет и думает он, что знает, куда он идет, думает, что убежит,
И не знает, что он уже мертв, повержен рукою моею, презреньем и местью,
Ах! Гигант для яслей, тиран в захолустье, просто отец семейства,
Спотыкаешься ты о камни, задыхаешься, запыхавшись, и влачишь за собой эту женщину-бремя.
Ты умрешь, мой Отец, освобождая сердце мое и жизнь, и тогда я смогу возвестить
Свою Истину Городу».
И сказал я ему: «Воистину в жилах твоих бегущая кровь отравлена скорпионьим ядом, быть может, в этом и кроется Истина?»
И сказал ему Пьер: «Во мне ненависть говорит, пусть он умрет!
И если умрет он не от моей руки, то станет кончина его для меня тяжкой ношей!
Пусть скорее погибнет тот, кто унизил меня!»
И солнце склонялось,
И когда подошли к плато, где ветр предваряет ущелье Птиц,
Обернувшись, Отец нас заметил.
И спешило тяжелое солнце в марево пасть.
Набонид, обернувшись, под собою увидел двух своих сыновей, верно идущих по следу его.
«Вот те, что изгнали тебя из башни, с вершины которой ты возносилась над Городом и Долиной.
Вот те, что изгнали тебя из счастья и гонят меня как охотничьи псы.
Это мои сыновья, порожденные мной, и, если бы не было их,
Ты жила бы по-прежнему в собственном тайном замке, где счастье тебе я дарил,
Тебе, сотворившей словом волшебным славу мою и мое богатство.
Взгляни, они рыщут, нюхая след мой, словно ищейки,
А когда-то нежными, милыми были мои сыновья, уважения исполнены были мои сыновья, Первый — послушный, мудрый — второй, а третьему я дарил все свое снисхожденье.
Нежными и приятными были мои сыновья, но термитами оказались,
Что исподволь мою жизнь и мощь точили, термитами, крысами оказались,
Червями и язвами свежими, гнилью зубной троекратной,
И когда захотел я на лаврах славы своей почить, слава рухнула, ибо они терпеливо Основу ее расшатали.
Сверхчеловечное счастье, которое я для тебя построил, они уничтожили, эти термиты, крысята,
В тени копошились, словно личинки, острые челюсти выставляя,
Я же, всесильный и всемогущий, я, Набонид Великий, что для тебя построил Великое Счастье,
В котором людям не было места,
Людям, лизавшим подошвы моих сапог,
Имел трех сыновей, покорных, послушных, но они мою мощь подточили[75], счастье твое разрушив.
Эти шанкры, черви и крысы.
И вот я бегу по знойным горам, и преследуют шавки меня, тявкая бестолково.
И что для меня это бегство значит, если предсказано так? что для меня это все, раз ты рядом со мною,
Моя прошлая жизнь — ничто, ведь ты — моя жизнь, моя прошлая жизнь — ничто,
Но щенки, что чуют мой след, почему в Родимом Городе не остались сосать Молоко своей матери именитой!
Один обманул мое снисхожденье, другой — мою власть,
Так пусть же исчезнут они с этих гор, предначертанных для великанов! пусть оставят мой след!
Я город покинул, поскольку ты — моя жизнь, так пусть и город меня оставит!
Пусть убираются прочь сучьи детеныши, пусть возвращаются в будку свою и грызутся за кость, которую я им кинул!»
И тогда Набонид Великий прицелился в две человечьи фигурки, что казались затерянными среди скал,
И выстрелил.
Но сыновья чересчур далеко отстояли, чтобы пуля могла их достичь, и он, великий охотник, хорошо это знал,
Но выстрелил все же.
Пули его летели меж скал и над бездной, блуждая в пространстве и падая без успеха.
Пулей последней он целил в орла, что парил над его головою, и его умертвил.
И пораженное солнце[76] исчезло за горы западной стороны, и мракостно ночь наступила.
И сказала она: «Пойдем!» — и бросил ружье Набонид Великий, и вдвоем они в путь пустились сквозь кромешную тьму.
«Ах, старый охотник, так, значит, отныне ты ничего сделать не можешь, не можешь, и ничего отныне не видишь?
Твои пули бессильны[77] и безнадежны, бедный старый охотник, сам превратившийся в мелкую дичь.
Где это видано, чтобы в охотников дичь стреляла? несчастная мелкая дичь?
Ибо ты больше не лев, отец мой, не всемогущий и сильный лев.
Ты больше не гибкий свирепый тигр, ты больше не грузный медведь, горный владыка,
Ты всего лишь жалкая мелкая дичь, и из последних сил ты бежишь, словно заяц, спасаешься, словно белка,
И тут тебе, кролику, вздумалось целиться в нас из соломенной пушки.
Неужели ты хочешь охотника подстрелить, мелкий грызун? уж лучше б на барабане ты выбивал
Похоронную дробь, дабы смерти в такт подыграть, что шагает к тебе большими шагами.
Меж горных отрогов, в глубинах расщелин пусть слышится эхо плача и стона,
Эхо твоих рыданий, ибо ты должен погибнуть, отец мой, ты, кролик!
Эта ночь есть предвестница смерти твоей, и ты это знаешь прекрасно.
Старый лев, у тебя вырваны зубы! Старый тигр, у тебя выдраны когти!
Старый медведь, у тебя лезет клочьями шерсть и ревматизмом лапы корежит!
О Набонид Великий, ты всего лишь куренок ощипанный, лишь воробей беззащитный,
И не жаль мне тебя, не жаль твоего жалкого пораженья, ни жалобного положенья, беглец.
Не жаль мне тебя, потому что ты слаб и скован.
И стрелы тупые твои у меня вызывают презрения смех, но не жалости слезы.
Я не заплачу от жалости, ибо ты захотел мою жизнь разрушить.
У меня ты не вызовешь жалость, ибо, отец мой, меня ты унизил.
