За отшельником гнался отшельник,
Ведомый только местью своею и жаждою смерти чужой,
А я отцовской тропой поднимался, след в след по стезе ступая.
И я знал, куда я иду, и знал, куда стремился идти, идя туда я,
На далекую ферму, где проживала бабка, которая породила
Знаменитого и великого, сильного и могучего Набонида, мэра Родимого Города,
И просто отца моего.
В домике маленьком, на посту человечьем последнем пред миром камней,
Проживала она вместе с курами и цыплятами их, вместе с овнами и козами их, вместе с коровней и ее овчаром.
И страдала земля ее окружавшая от недостатка любви и шелушилась местами плешиво,
Эта земля наклонная, эта земля насклонная, эта земля насклоненная,
Отвращая страдательный труд работников полевых.
И держалась старуха межи, разделявшей растенья и скалы,
И не ведал никто, оставила камень ради травы она
Или ушла, покинув Родимый Город, Привлеченная знойностью гор, но не осмелилась им отдаться
И подобно коровне щипала траву и подобно козе тянулась к утесам.
И жила там старуха, на рубеже двух владений, на самой границе двух царств.
И, спустившись на праздник, вернулась ночью,
И оставила позади себя город, что долго не мог уняться, пока не уснул,
И вернулась, ведя за собою мужчину сраженного и судьбой сокрушенного,
Сына родного, могучего и знаменитого мэра Родимого Города,
И просто отца моего.
И осталась на ферме жить в одиночестве и оплоте жестокости застарелой,
Он же дальше бежал, к пристанищам вышним.
И луч солнечный разжижал пирамиду навоза, что высилась посреди двора[63],
И бабка дремала, слюнявя зубы.
Одурев от фифрыловки праздной, тупо разглядывала одного из сынов от сына единственного своего.
Меж нами ни слова, ни знака, и ни признанья,
Мимо нее проходя, обыскал хлев и дом.
И прародительница причитала, причитая, пуская слюну, слюну пускала она.
Но не было времени у меня смеяться над старческой яростью живостенья.
Отец бежал дальше, к пристанищам вышним.
Захватил я с собою воду и пищу, ибо знал протяженность пути,
И ушел, не простившись со старостью злобной надзирательницы разоблаченной.
После фермы дорога тянулась вдоль пастбищ,
А потом истончалась в тропу, что к мельнице подводила,
У которой коровня и козы, хранимые овчаром,
Щипали чахлые скудные травы, что наклонная эта земля рождала.
Еще ранее до зари бугрямый пастух угадал во тьме
Тень густую, что расторопно к мельнице продвигалась,
Угадал в ней того, кто раболепными горожанами правит,
И разрушает богатства свои, дабы потешить их вялые очи.
Не великий ли то Набонид, с автоматом под мышкой, шел пострелять хищных птиц?
И бугрямец отводит глаза и вновь сторожит худосочное стадо.
Пополудни в третьем часу дошел я до мельничной башни, которую все полагали заброшенной быть.
Оказалась открытой дверь и ничего никого, дабы вход преградить.
И я крикнул: «Ты здесь, о отец», но поднялся, не дожидаясь ответа.
В окрестностях этой башни, которую все полагали заброшенной быть, я раньше бродил одиноко,
И чувствовал, там пульсирует жизнь, жизнь-загадка, жизнь-тайна,
И Сахул обнаружил со мной эту жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
И замкнутый рот бугрямца и скрытные посещения пращурной самки.
И вот я проник в этой башню, где прятали жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
Ту самую жизнь, к которой Поль имя сумел приложить,
Я проник в эту башню, которую окружил терпеньем его.
И, поднявшись наверх по лестнице винтовой, дверь обнаружил,
И в берлогу вошел, но отступил, вонью отброшенный, я.
На полу догнивала еда, и ели протухшее мясо черви,
Вытекали из мусорной кучи струи жидкости густоватой, а в углу плесневела лужа,
Пожирали подстилку из черной соломы гниды, и танцевали на испражнениях мыши,
И не могло сквозь трещины в стенах солнце пробиться в приют сей отхожий,
А в лоне долины город бесстыдный сжимал между лядвей усохшее вади[64].
Здесь теченье вещей исчерпалось, течение времени для одной человеческой жизни.
И, плененная у горизонтов горних, жила она здесь, сестра незнакомая,
В отдаленье от города, вдалеке от жизни его, вдали от пастбищ и стад,
У хребтов расщепленных, у знойных вершин, раздирающих небо.
Но отец, убегая дальше к пристанищам вышним,
Но отец, удаляясь с жизнью своей к терпким иссушенным скалам,
К Великому Минералу, где по склону стекает вода из Окаменяющего Истока,
Но отец уходил все дальше и дальше от Родимого Города, который отныне знать его не желал,
И в погоне за ним мой упреждающий взор, упорство его и истина наша.
Пьер, дорогой своей следуя, должен пройти мимо дома другого в преддверии Гор,
Поклониться паре калек, двум закрученным и заключенным, двум источенным и исключенным,
Нежелательным приживальцам и страхолетинам старым, стражникам сушлым, но без сетей, Высылаемой швали, шалопутам и шаромыкам, лишемерным шакалам, шавкам шамкающим и шелудивым
Двум изгнанникам, паралитику и слепцу, Никодему и Никомеду.
Приезжают сюда раз в неделю торговцы и от дверей оставляют в миле
Для стухществований этих усохших пищу в достаточной мере,
А затем убегают, чтоб возвратиться в город поспешно и получить ганелонов горсть за мизерный провиант,
Счет, оформленный по образцу, как должно представив Мэру Родимого Города,
Моему отцу. И еще отцу того, кто подходит к хижине двух ущербных Нико.
Никодем с Никомедом по саду гуляют, один забравшись на плечи к другому,
И когда на плечах восседает слепец, не так далеко они могут уйти,
Однако сие в рутину разнообразие вносит и иногда небольшим развлеченьем служит.
Так на следующий день после Жди-не-Жди, чьи утехи всякого рода
Не смогли калеки вкусить по причине двойного их остракизма, гуляли они, исходя из басни[65],
Пребывая спокойно: паралитик внизу, а слепец наверху.
И как только поняли, кто посетить их решился,
Языками задвигали хором в своих одубленных ртах:
«И куда же идешь ты, жизнь которого мы в Чужеземных краях полагали?
И зачем же идешь ты в Знойные Горы, не покидавший ни разу города, что внизу,
Исключая отъезд в Чужеземье для изученья наречья его?
И зачем ты бредешь по этим дорогам? Лишь брат твой проходит порой и одиночество наше тревожит.
Ты ошибся, Пьер Набонид, ибо, сюда забредя, ты спутал свои шаги.
Не для жителей города, что внизу, Знойные эти Холмы,
Здесь и воздух не тот, что киснет на площадях и бульварах.
Ты ошибся, Пьер Набонид, не твой это путь».
Но сказал Никодем, что, возможно, у заблудшего есть причины.
«Я пришел в эти горы, не потому что люблю, — сказал Пьер, —
Я пришел к вам не потому, что меня привели мечтанья,
Не для того я здесь, чтобы время зря провести, не зная, чем бы заняться в городе, что внизу.
Я иду в эти горы, чтобы — горло мое раздирает крик — чтобы убить».
«Но отсутствует дичь средь сакральных камней, что ощущают наше увечье», — сказал Никомед.
«Кто ж тогда убегает в горы?» — «Мой отец, Набонид Великий».
«Почему он бежит, этот сильный и властный муж, ведь он правит городом, что внизу, ведь он управляет Родимым Градом?»
«Он думает, что бежит от брата, но воистину он бежит от меня».
«Почему он бежит от тебя?» — «Потому что смерти боится».
«Почему он смерти боится?» — «Потому что умрет непременно, и хочу того я».
«Неужто хмель праздника так тебя опьянил?» «Он умрет, ибо здесь моя Истина восторжествует».
«Что за Истина у тебя?» — спросили близняшки-калеки.
«Существует Жизнь Мрака, а с нею Жизнь Света, Жизнь Покоя а также Тревоги,
А еще жизнь Былого, а еще жизнь Грядущего, жизнь Эмбриона, Жизнь Человека, жизнь Океана, и Воздуха жизнь,
Солнца жестокого жизнь, Воды ниспадающей жизнь».
«А для нас, не знающих Жизни, речи твои — загадка,
Но ведь смысл обретают слова, обагренные кровью!»
И на этом Пьер распрощался, благодаря за радушный прием горячо.
Пополудни к часу шестому я проник в горловину ущелья Предков.
Там утесы хранили вид старцев, их головы мох украшал.
И достигло солнце своей абсолютной власти, и камень дрожал, как в лихорадке плоть,
И поднялся ветер, на склоне вершины дремавший.
Заметался в ущелье, словно несметное войско,
Неотъемлемый груз невидимой конницы горной,
И дыханье его кожу с рук и лица сдирало и как кости скалы глодало.
И я шел чрез ущелье Предков, щель первых ворот[66] Великого Минерала.
