— Я тебя к нему ревную!
— К кому?
— К Шнейдеру.
— Но почему?
— Потому что он на тебя так смотрит. Шнейдер без ума от тебя. Не приглашал ли он тебя на чай с его матушкой?
— Приглашал, — ответил Митчелл, пытаясь подавить улыбку.
— Я выцарапаю ему глаза, — заявила Руфь — Я ревную ко всем, кто бросает на тебя такие взгляды. Ко всем девицам. Как из Вермонта, так и из Красного креста.
— Тебе нечего беспокоиться, — сказал Митчелл. — Никто на меня так не смотрит, включая Шнейдера и даже тебя.
— Знаешь, что мне в тебе больше всего нравится? — сказала Руфь. — Ты ничего не понимаешь. А я так привыкла к мужчинам, которые оценивают брошенный на них взгляд женщины в шагах, отделяющих их от постели. После войны я обязательно навещу Америку…
— А куда ты на самом деле поедешь? — спросил Митчелл. — Назад в Берлин?
— Нет, — ответила Руфь, задумчиво глядя в тарелку. — Нет, назад в Берлин я не поеду. В Берлин я не вернусь никогда. Немцы очень ясно выразили свои чувства ко мне, и такой пустячок как война их не изменит. Ягненок не возвращается на бойню. В любом случае, там у меня никого не осталось… Был один молодой человек… — она протянула руку, взяла бутылку, рассеянно налила вина Митчеллу и себе и продолжила: — Не знаю, что с ним случилось. Возможно Сталинград, а возможно и Эль-Аламейн[9]…кто знает?
В патио вошли четыре человека и неторопливо двинулись между столиками в неярком свете синих ламп. Трое из них были арабами — все в европейских костюмах, — а четвертый оказался американцем в военном мундире, украшенном знаками различия гражданского технического советника. Компания остановилась у стола, за которым сидели Митчелл и Руфь. Арабы церемонно поклонились девушке, а американец бросил:
— А я думал, что вы больны.
— Познакомься с мистером Карвером, — произнесла Руфь, обращаясь к Митчеллу. — Мистер Карвер — мой босс.
— Привет, лейтенант, — сказал Карвер — крупный, тучный человек с пухлым, усталым, но умным лицом. Повернувшись вновь к своей подчиненной, он повторил громким, приятным, хотя и немного пьяным голосом: — А я думал, что вы больны.
— Я и была больна, — весело ответила Руфь, — Но произошло чудесное исцеление.
— Американская армия вправе рассчитывать на то, что служащие в ней гражданские лица будут неукоснительно выполнять свой долг.
— Завтра, — ответила Руфь. — А сейчас я прошу вас и ваших друзей удалиться. У нас с лейтенантом весьма интимная беседа.
— Лейтенант… — это заговорил один из трех арабов — невысокий, смуглый человек с округлым лицом и похожими на влажные черные оливки глазами с поволокой. — Меня зовут Али Хазен. Позвольте мне представиться самому, поскольку все здесь присутствующие, кажется, забыли правила хорошего тона.
— Митчелл Ганнисон, — произнес Митчелл, встал со стула и протянул руку.
— Прошу меня извинить, — сказал Карвер. — Боюсь, что выпил лишнего. Это — Саид Таиф, — он указал на самого высокого из арабов — человека средних лет с суровым, приятным лицом, которое слегка портили тонкие плотно сжатые губы.
Митчелл обменялся рукопожатием и с Саидом Таифом.
— Он не любит американцев, — громко произнес Кравер. — Мистер Таиф ведущий журналист местного арабского мира, он пишет в тридцать четыре американские газеты, но американцев терпеть не может.
— О чем это вы? — вежливо поинтересовался мистер Таиф, чуть склонив голову набок.
— К тому же он глух, — сказал Карвер, — что бесспорно является большим плюсом для любого журналиста.
Никто не стал представлять третьего араба, который стоял одиноко чуть сбоку, и с горячим восторгом взирал на Таифа. Так обычно смотрит на хозяина, сидящий у ног боксер.
— Почему бы вам ни занять столик и ни приступить к ужину? — спросила Руфь
— Лейтенант, — сказал Карвер, не обращая на неё внимания, — послушайте совет ветерана Ближнего Востока. Не связывайтесь с обитателями Палестины.
— Он вовсе и не связывается с обитателями Палестины, — возмутилась Руфь. — Он связывается со мной.
— Бойся жителей Палестины! — слегка пошатнувшись выпалил Карвер. Человечество в Палестине обрекло себя на гибель. Тысячи лет обитатели этих мест вырубали леса, сжигали города и истребляли друг друга. Это не место для американцев.
— Вы слишком много пьете, мистер Карвер, — заметила Руфь.
— Тем не менее, — тряся головой, продолжал Карвер, — это место для распятия Христа было выбрано не случайно. Вы можете пятьсот лет рыскать по атласу мира, но лучшего места для распятия Христа вам не сыскать. Сам я квакер из города Филадельфия, штат Пенсильвания, и здесь моему взору открывается лишь кровь и истекающее кровью человечество. Когда войне придет конец, я вернусь в Филадельфию и буду ждать того счастливого момента, когда, открыв утреннюю газету, прочитаю, что прошлой ночью все обитатели Палестины истребили друг друга. Все укокошили всех. До последнего! — Он приблизился нетвердой походкой к стулу Руфи, низко наклонился и, внимательно глядя ей в глаза, произнес: — Красивая девочка. Красивый и несчастный ребенок. — Карвер выпрямился и посмотрев на лейтенанта торжественно провозгласил: — Ганнисон, должен предупредить вас как офицера и джентльмена: ни один волос не должен упасть с головы этой девочки!
— Когда я рядом с ней, — очень серьезно ответил Митчелл, — ни одному её волоску ничего не грозит.
— Если вы не можете не пить, — резко сказала Руфь, — то почему бы вам это не делать в компании американцев? Почему вы ходите с такими бандитами и убийцами, как эти? — Она махнула рукой в сторону арабов.
Журналист улыбнулся, в неярком и неровном синем свете его красивое лицо казалось ледяным.
— Непредвзятость, — прогудел в ответ Карвер, — знаменитая американская беспристрастность. Мы никому не друзья, но в то же время и никому не враги. Мы всего лишь строим аэродромы и нефтепроводы. Непредвзятость, или равноудаленность, если так вам больше нравится. Завтра, например, мне предстоит деловой обед с Председателем Еврейского агентства.
— Таиф, — обращаясь к журналисту, громко сказала Руфь, — я прочитала ваше последнее творение.
— Ах, вот оно что, — произнес Таиф бесцветным, лишенным всяких эмоций голосом. — Ну и как, понравилась ли вам моя статья?
— На вас ляжет ответственность за смерть многих тысяч евреев, заявила Руфь.
— Благодарю вас, — с улыбкой ответил араб, — именно на это я и надеюсь. — Повернувшись к Митчеллу, он продолжил: — Как вы понимаете, лейтенант, наша маленькая очаровательная Руфь в данном вопросе объективной быть не может. Поэтому возникает необходимость представить и арабскую точку зрения. — Таиф стал говорить гораздо серьезнее, делая паузы и смысловые ораторские ударения. Этим он сразу стал чем-то напоминать евангельского проповедника. — Мир просто потрясен достижениями, которых в Палестине сумели добиться евреи. Прекрасные, чистые города с водопроводом. Промышленность. Там, где раньше была пустыня, произрастают оливы и благоухают розы. И так далее, и тому подобное.
— Старик, — сказал Карвер и потянул журналиста за рукав, — пойдем лучше к столу, а лекцию лейтенанту ты прочитаешь как-нибудь в другой раз.
— Нет, если позволишь. — Таиф весьма вежливо освободил свой рукав и продолжил: — Я не упускаю ни одной возможности побеседовать с нашими американскими друзьями. Понимаете, мой добрый лейтенант, вам вполне могут быть по душе фабрики и водопровод. Я готов согласиться, что с определенной точки зрения фабрики и водопровод — весьма полезные вещи. Но эти вещи не имеют никакого отношения к арабам. Возможно, что арабы предпочитают пустыню в её первозданном виде. У арабов своя культура…
— Когда я слышу слово «культура», моя рука тянется к пистолету, сказал Карвер и добавил: — Вы не помните, кто из великих американцев произнес эту фразу?[10]
— Европейцам и американцам, — продолжал журналист своим монотонным, бесцветным голосом, — арабская культура возможно представляется отсталой и ужасающей. Но арабы, простите, предпочитают именно её. Исключительно арабские ценности сохраняются лишь благодаря их примитивному образу жизни. Оказавшись в сети водопроводных труб, арабы просто вымрут.
— Итак, — сказала Руфь, — только что мы выслушали новую идею: «Убей еврея, так как он несет с собой ванну и душ».
Журналист снисходительно улыбнулся девушке так, как улыбаются милому, умному ребенку, и сказал:
— Лично я против евреев ничего не имею. Клянусь, что не желаю зла ни одному из живущих в Палестине евреев. Но я буду биться насмерть ради того, чтобы не допустить в эту страну ещё хотя бы одного еврея. Это арабское государство, арабским оно должно и остаться.
— Ганнисон, — вмешался Карвер, — неужели вы не рады тому, что здесь оказались?
