Она идет в этот женский союз и объясняет: она фольксдойч, шла с беженцами, во время налета потеряла сумочку с документами, ее зовут Мария Хункерт. Немецкие женщины верят, и теперь она может купить билет до Вены.
Пересадка в Дрездене. Вечер. Беженцев встречают мальчики из гитлерюгенда. Помогают нести вещи, усаживают в грузовики. Один парнишка спрашивает, где ее багаж.
— Долго рассказывать, — отвечает она со вздохом.
— Понимаю, — шепчет мальчик. — Вы пережили настоящий ад, правда? — и сочувственно сжимает ее руку.
В школьных классах приготовлены кровати. Она получает кофе, хлеб, чистое полотенце и ложится спать. Утром всем выдают на дорогу бутерброды (Verpflegung[30]) и папиросы (Versorgung[31]). Грузовики отвозят беженцев на вокзал, мальчики из гитлерюгенда с серьезными, озабоченными лицами сажают их в поезд.
В дешевом венском отеле она снимает номер на три дня — расплачивается папиросами (Versorgung). Получает продовольственные карточки. Покупает газету. В рубрике «Объявления» ее интересуют две вещи: техник-дантист и срочная работа для молодой энергичной женщины.
Заведение принадлежит господину Циммерману (это следует из надписи во всю стену: «Господин Циммерман напоминает своим гостям о том, что приборы и посуда являются его исключительной собственностью»). Она садится за стол. Подходит официант. Она заказывает две тарелки супа, две порции мяса, два десерта… Официант вырезает купоны из карточек и спрашивает, в каком порядке подавать.
— Всё сразу, — просит она.
— Всё сразу? Вы очень голодны, верно? — улыбается официант.
Надо бы улыбнуться в ответ, но пока не вставлены зубы, она не может. Это ей еще повезло с прикусом — губа прикрывает верхние зубы. Но улыбаться все равно нельзя.
Официант приносит еду — теперь весь стол уставлен тарелками.
— А приборы? — кричит она ему вслед. — Вы забыли приборы!
— Не забыл, — объясняет официант, — просто вы в пальто. Пожалуйста, сдайте пальто в гардероб — столовые приборы выдаются только по номерку из гардероба. Знаете, сколько иностранцев шатается по Вене? Французы, итальянцы, поляки, югославы… И каждый так и норовит что-нибудь у нас стянуть… Но вас ведь не затруднит отнести пальто в гардероб?
Она не может отнести пальто, потому что из-под платья будет видна элегантная веревочная конструкция.
Она не может есть руками, потому что все станут на нее смотреть.
Она уже готова расплакаться.
Из-за соседнего столика поднимается мужчина. Подзывает официанта. Что-то ему говорит. Официант забирает грязные приборы и приносит чистые, в белой крахмальной салфетке. Мужчина кладет их перед ней и, поклонившись, говорит, что неподалеку есть очень симпатичное кафе. Не согласится ли она выпить после обеда чашечку кофе?..
Она старается не набрасываться с жадностью на еду.
Старается пользоваться ножом и вилкой.
Старается помнить, что нож держат в правой руке, а вилку — в левой…
Мужчина отдает грязные приборы и ждет, пока ему вернут гардеробный номерок. Она встает из-за столика и поспешно покидает заведение господина Циммермана. Вынимает из кармана обрывок газеты («Требуется молодая энергичная женщина, срочно») и еще раз читает адрес.
Старая дама, опирающаяся на трость, интересуется, что она умеет делать.
— Все, — отвечает она не задумываясь. — Убирать, готовить, стирать, и еще французский язык знаю.
— А как насчет тортов? Сумеете испечь Keisertorte?
Увы. Императорский торт она испечь не сумеет. Даже рецепта не знает. Хотя Buchten, булочки с вареньем, могла бы, добавляет она поспешно.
Дама очень удивлена: она не умеет печь торты и надеется получить место в венском доме?
— Мадам, — обращается она к старой даме и умолкает, сама не зная, что, собственно, хочет сказать. — Мадам, — повторяет она и слышит свой голос, произносящий монолог о конце света. — Мир рушится. Мир умылся кровью и слезами, — она надеется, что правильно выразилась по-немецки, — а вы, мадам, не можете обойтись без тортов?!
Дама выслушивает ее очень внимательно, не перебивая.
— У тебя, детка, симпатичная мордашка, — говорит она наконец. — И говоришь ты очень интересные вещи. Но Keisertorte печь не умеешь, — и черной лакированной тростью указывает на дверь.
На бирже труда ищут врачей и опытных медсестер. Она заверяет, что опыт у нее есть (диплом потеряла во время войны), показывает разрешение на перемещение на имя фольксдойч Марии Хункерт. Ее направляют в военный госпиталь. Она облачается в длинное синее платье, белый фартук с бретелями, пелерину и шапочку. В ее ведении четвертый этаж, восемьдесят раненых солдат вермахта и эсэсовцев.
Она моет, массирует, подает судно, перед врачебным обходом снимает повязки, после обхода снова накладывает. Раны гноятся, бинты присыхают, она смачивает их перекисью водорода и бережно, терпеливо отрывает — миллиметр за миллиметром.
Врач наблюдает за ее работой.
— Ты не утратила способности сострадать, — говорит он. — А знаешь почему? Потому что не видела смерти.
Она не спорит, не поднимает головы от бинтов.
(Врач — старик, это его вторая война, но она чувствует себя взрослее. Может, потому что они видели разную смерть. Его смерть была фронтовой, молниеносной. В гетто и в Освенциме смерть приближалась медленно — это было скорее умирание. Заставляет взрослеть умирание, а не смерть, думает она, перевязывая раненого.)
Один из раненых — восемнадцати лет, с гнойной раной живота — в бреду кричит «Мамочка!».
У другого — рыжего, веснушчатого, с водянистыми глазами без ресниц — нога отнята выше колена, рана гноится, никак не закрывается. Он никогда не стонет, только во время перевязки порой теряет сознание.
У самого старшего, сорокалетнего, ампутирована рука и выгорели глаза. Он был сценографом и рассказывает о спектакле, который не успел поставить.
— Всё серое и черное, и только она одна — в цвете, в охряно-палевых тонах.
— Кто — она?
— Иоанна… Ты ее видишь? Видишь? Охряно-палевые тона. И золото.
Она накладывает ему на глаза тампоны, приподнимает культю руки. Ниже подмышки, на уровне сердца, вытатуирована группа крови. Четкие темно-синие буквы и цифры такого же размера, как ее освенцимский номер.
— Рассматриваешь меня? — догадывается эсэсовец. — И как?
Она смотрит на исхудавшее лицо с белками без зрачков. Интересно, что это за оттенок — охряно-палевый?
Каждый день после завтрака самолеты противника пересекают воздушную границу Австрии и летят в направлении… Она поспешно перекладывает больных на носилки, помогает санитарам, и все спускаются в убежище. Там тесно, темно и душно.
— Licht-Luft-und-Sohne! — сценограф выкрикивает лозунг немецкой пропаганды. — Свет, воздух и солнце! Солнце, воздух и свет! Воздух-свет! Воздух-свет! Воздух…
После обеда по радио передают отбой воздушной тревоги, и они возвращаются на свой четвертый этаж. Ничего-ничего, успокаивает она пациентов, сейчас будете отдыхать.
В Вену вступает Красная Армия.
В окнах больницы вывешивают белые флаги и эмблемы Красного Креста. Медсестры и врачи в белоснежных халатах выстраиваются в своих палатах навытяжку.
Русские вбегают с автоматами наизготовку.
— Где СС? — спрашивают они у врача.
Тот молчит.
Подходят к ней.
— СС?
Она тоже молчит.
Солдат направляет на нее автомат:
— А теперь, сестра? Теперь — знаешь?[33]
Она расстегивает манжету и закатывает рукав платья. Показывает номер.
Говорит:
— Освенцим. Полька.
— Теперь знаешь?
Они зовут офицера.
Она все стоит с закатанным рукавом.
— Освенцим… Я полька…
— Тем более, — говорит офицер. — У тебя что, в эту войну никого не убили?
— Всех. Всех убили.
— Ну так надо же отомстить! — Офицер хлопает ее по плечу. — Теперь ты можешь отомстить. Ну? Который тут СС?
— Я не знаю. Я знаю, у кого нет глаз, у кого нет ног. А кто СС — я не знаю.
Солдаты уходят.
Сценограф рыдает, прикрыв лицо полотенцем. Врач склоняется над номером у нее на руке:
— Schwester Мария, Боже милостивый…
Она опускает рукав. Снимает шапочку.
Спускается вниз, ступенька за ступенькой, держась за перила. Из нее словно вытекла вся энергия.
Она думает: как же быть? Мне надо ехать. Мне надо в Маутхаузен, а у меня нет сил.
Она прислоняется к стене госпиталя.
Война закончилась, думает она. Я осталась жива. Война позади. Так почему же я совсем не рада?
