Потом, уже после развода, были у него и другие увлечения. Одна, на которой чуть было не женился, такая поначалу вдумчивая, говорившая о родстве душ, оказалась жесткой себялюбкой и вдобавок истеричкой. Расстались, еле в себя пришел... И снова нарвался. Новая была то ли авантюристкой и распутницей, то ли просто дурой, и от нее он тоже долго не мог отделаться. Не везло со слабым полом молодому тогда доценту Борисову. Ну и намучился он! Может, потому что с юности — весь в книгах, в увлекательных картинах истории, которую он так любил и хорошо понимал. А люди вокруг, особенно женщины, были менее понятны.
Та встречная, в красном клетчатом пальто, давно уже миновала. Борисов отогнал воспоминания, вздохнул и мелко порадовался про себя, что все личные неприятности давно позади. Вот вернется он сейчас домой, в свое спокойное одиночество, в пыльное холостяцкое жилище... поест, включит приемник, завалится с книжкой на диван. Потом, может быть, засядет за работу; вся литература, справочный материал — на столе и под столом, всегда под рукой. И никто к нему не сунется. «Мой дом — моя крепость», банально, но справедливо.
Как до умиления знакома эта всегдашняя дорога домой от института! Каждая скамеечка в сквере... Слегка забренчала струна за спиной, Борисов обернулся. На скамейке сгрудились стайкой подростки. Один с пышными до плеч патлами играл на банджо, от банджо тянулись провода, а из кармана куртки у мальчишки торчала фанерка с привинченными к ней батарейками. Борисов подошел, присел на скамейку рядом с ребятами, вытянул ноги, откинулся. Господи, как приятно развалиться на низкой обледенелой скамье! Не хотелось шевелиться, говорить, думать. Но все-таки сказал:
— Сам сделал? — кивнул на инструмент.
— Сам, — ответил мальчишка с банджо.
В куцей курточке, с лихо задранным воротником, без шапки, паренек, наверное, мерз. Полиловела от холода картофелина носа, щеки синие...
— Смотри, простудишься без шапки-то.
— Не, меня волосы греют. Вот послушай, дядь.
Тронул струны. Голос хрипучий у паренька, но уже чуть басовитый. То ли застуженный голос, то ли прокуренный, а может, ломается: мальчишке лет пятнадцать на вид.
Где мандарины, где абрикосы,
Куда курортников черт заносит,
Там жил спасатель, не зная горя...
Двое других, тоже без шапок, в брюках, заправленных в голенастые ботинки, подтянули:
Там жил спасатель, не зная горя,
Стирал он джинсы в рассоле моря.
Кадрил курортниц, купался в ластах
И поддавал вечерами часто...
Эти двое были помоложе. Сидели, обнявшись, — ни дать ни взять влюбленная парочка. В куртках, в свитерах, с одинаковыми каштановыми вихрами. Один из них завел фальцетом:
Весь день валялся на пляже жарком,
Однажды вышла к нему русалка
Тот из обнявшихся, что с тонким голоском, оказался девчонкой. Куртка нараспашку, под серым в обтяжку свитером небольшие груди. «Хорошенькой будет, когда подрастет», — рассеянно отметил Борисов. Девчонка дерзко глянула на Борисова и запела пронзительно и грубовато:
Она сказала ему, наяда:
Люби меня, ничего не надо.
Стирать я буду, жить помогая,
А я вот голая вся такая...
Борисов опешил слегка. Потом стало весело. «Чудаки ребята, зачем-то выламываются», — подумал он. Они были ему понятны. Покосился на девчонку, снова подметил два тугих бугорка под свитером. Она понимающе усмехнулась и наставила на Борисова свои глаза, нагловатые и глупые. «Да не такая уж она детка, — подумал Борисов. — Лет пятнадцать есть, а то и все семнадцать. Кто ее теперь разберет, эту молодежь?»
— Хорошо поете, ребята, — сказал Борисов. — Ну ладно. Пойду.
Он поднялся и пошел к дому. Девчонка свистнула вслед, тряхнула каштановыми вихрами.
Теперь он зашагал быстрее. Отдохнул немного, надо поторапливаться...
Она выскочила из-за дерева и побежала за ним. Борисов уже сворачивал в арку своего двора. Там Жанна и догнала его. Боялась, что он уйдет. Нет, она ничего не хотела говорить, неловко было даже на глаза ему попадаться. Было темно, под ногами твердела наледь, скользкий утоптанный снег... И вдруг, совсем неожиданно для себя, Жанка вцепилась в рукав профессора, прошептала:
— Виктор... Виктор Константинович!..
Тот вздрогнул, отступил, отдернул руку. Жанна, как в бредовом сне, ужаснулась: «Ой, что же я делаю?» — и стала зачем-то тянуть его рукав книзу. А внутри, во всех жилах, ощутила боль и какое-то гудение, точно сквозь нее пропустили электрический ток.
— Виктор Константинович, — и голос тоже стал глухим, задрожал, вроде дрожащего гуда высоковольтных проводов, — это я писала вам, я... — («Ой, что он подумает...»). Она крепко сжимала край его рукава. — Я люблю вас...
Голос ее взмыл стрелой вверх и сорвался. И вдруг ей стало все равно, что подумает о ней Борисов.
«Это что? Что же такое?! Что ей надо?» Он чуть не взвыл от мгновенного испуга. Кольнуло больно желудок, во рту возник тошный привкус. Хотелось заорать во всю мочь: «Спасите!»
Резко обернулся. Девчонка была совсем молоденькая. «Семнадцать, двадцать? Да чего она добивается?.. И вообще!..» Досада и злость охватили Борисова. Он рванулся, с силой оттолкнул девушку, заспешил к своему подъезду.
Дома долго не мог успокоиться Борисов. В дубленке, в ботинках ходил по комнате, тяжело дышал. Открывал и закрывал форточку. Сел в кресло и сдвинул на затылок ушанку. Так и сидел. Задремал... Так и через сорок минут — не раздеваясь, в распахнутой дубленке, свесив руку через кресло, сидел Борисов и дремал; перед глазами начали мельтешить машины, дома, лица. Преподаватели, соседи, студенты, письмо, которое он нашел между страниц своего журнала, куча писем по утрам в его почтовом ящике — с неба падали, верно (сначала он читал их; потом стал сразу комкать и выбрасывать). Так и сидел.
Натворила что-то ужасное, наверно... потому что, когда хотела вспомнить, боль протыкала все тело и гудели провода. Теперь она никак не могла сообразить, что же это было тогда, где она сейчас? Кажется, она упала. Может, от толчка, было скользко. Ударилась, так больно!.. Парень... Парень поднимал ее, хотел помочь, что-то говорил, она отвечала. Лицо в лицо, она помнит только его широкую переносицу и разметанные брови. Стояли, он поддерживал ее, смотрел в упор. И все что-то говорил ей, спрашивал, а она никак не могла понять, где она, с кем, чего от нее хотят... До сознания долетели — это запомнилось — только слова: «Ты что, под кайфом? Наркоманка?..» Потом она дома, мама и бабушка суют градусник, таблетки, растирают ее; что-то кричат в ухо, а она не слышит ничего... Гул стоял в ушах, провода, метель в поле, ночь, спать хотелось. Врач, где-то далеко от нее, кричал: «У вас на «скорой» что, одни ослы работают? Что вы к нам в отделение кого попало тащите? У нас с сердцем лежат, поняли, с серд-цем!! А вы нам с травмами, с аппендиксом и психов... Ну и что, что мы ближе? Везите по назначению. Эй, «скорая»! «Ско-ра-я»! Тебе говорят, осел!!»
После этого уличного происшествия долго не мог Борисов обрести привычный покой. Наконец все улеглось. Странную эту, очевидно просто ненормальную студентку («так вот откуда все эти письма!») он больше не встречал ни на лекциях, ни в коридорах. Слава богу, может, отчислили? Но, увы, не так уж долго длился покой Борисова. Не повезет, так не повезет. И вскоре — новая встряска от непрошеной гостьи, на этот раз — у себя дома. Вот тебе и «мой дом — моя крепость».
Прошел уже час, как она ушла, соизволила уйти, а Борисов все еще кипел. В гневе смахнул на пол недописанную статью — листки разлетелись по комнате. «Впредь мне наука — не пускать в дом кого не надо, не отворять, не поглядев в глазок. Я-то думал, все уж давно позади, так нет, принесло ее, ведьму!» Злые, досадливые мысли жгутами били его душу. Ходил по комнате и все лихорадочно вспоминал. «Ведь еще тогда она забрала все, подчистую, до чайной ложки! Так нет. Сейчас, видишь ли, опять помощь ей понадобилась. Денег надо. То-то я сначала понять не мог, чего она крутит: «Не могу забыть, соскучилась» и прочее. Номер не прошел, так вымогать стала. «Нельзя бросать женщину в беде!» Потом еще пуще: «Скандал устрою, на кафедру пойду, бочку на тебя накачу...» Шантажистка какая-то!.. Взаймы, говорит. Знаем мы это «взаймы».
Борисов тихо подступил к двери, проверил фиксатор замка. Накинул на дверь цепочку.
На паркете тусклые пятна от ее больших каблуков — как следы зверя. Боже, как она металась по комнате! Под пестрой тесной кофточкой топырились груди двумя конусами, и, когда она двигалась, в большом вырезе мелькали чашки бюстгальтера. Она качала бедрами — вельветовые черные джинсы в обтяжку, жестяная бирка на заднем кармане. Вся извивалась. Он старался не смотреть на нее, но бывшая жена так и маячила перед глазами. То плюхалась на тахту, то вскакивала и принималась мерить комнату такими шагами, будто пол ей пятки жег, то оказывалась рядом и клала ладони ему на плечи. Он понял, что ей очень нужны деньги, наверное, на очередную импортную тряпку или вещь, и что так просто она от него не отстанет... Весь паркет от ее следов был пятнистый, как шкура хищного зверя из семейства кошачьих. Борисов поморщился и пошел на кухню за тряпкой.
