В свой новый роман Косталь включил как одно из действующих лиц Соланж. Сам сюжет не имел ничего общего с их отношениями, но героиню он постарался обрисовать как можно точнее. «Ах, моя милая! Ты хотела выпить мою душу! Но теперь я выпиваю тебя. Знай же, последнее слово всегда за писателем».
Через четыре дня прибыли пересланные из Лозанны письма Соланж и ее матери.
Соланж:
«…Вы пишете, что раздавлены, но я просто уничтожена. Мой бедный друг, как бы ни была велика ваша боль, насколько она меньше моей! Вы действующая сторона, если можно так сказать; вы раненый, который срывает повязки, его воля в какой-то мере ослабляет страдания. Но я та, с кого их срывают, это намного больнее… К тому же, вы ведь делаете все это без наркоза!»
Что касается ладам Дандилло, то она писала о некоторых аргументах Косталя против женитьбы. По ее мнению, официальная связь с Соланж будет для него много тяжелее, чем брак.
«Поверьте, мое уважение к вам ничуть не пострадало, но мне больно видеть, как страдает моя маленькая Соланж. Пишите нам. С дружеским приветом».
Оба письма показались Косталю вполне здравыми. «Да, они понимают жизнь и не усложняют ее, а скорее смазывают для легкости движения. Если бы я мог позволить себе, то сказал бы, что у них ровные характеры. Это великая похвала в моих глазах».
Но как внезапно, за один день, кануло в прошлое все его приключение с Соланж! Сколько раз, смертельно разбитый после излишеств спорта или Венеры, Косталь думал: «Мне нужно два дня, чтобы восстановиться!» Но уже через два часа он и не вспоминал об этом. И в моральном отношении он оживал столь же быстро. Несколько дней жизни в Генуе, где ему не нужно было заниматься абсолютно ничем, кроме приятного и привлекательного, снова поставили его на ноги. Благодаря разумному бегству первый тур схватки с гиппогрифом был выигран. Несомненно, предстоит и второй, но еще не скоро, и пока самое правильное — не думать об этом. Его эйфория нарушалась только мыслью о страданиях Соланж.
Это свойство его характера — умение полностью впитывать в себя мгновения счастья, — сочеталось еще и с желанием разделить его вместе с теми, кого он любил. «Сколько небылиц распускали о моей жестокости, а я ощущал себя иногда безобидным, как грудной младенец», — вспомнил он эти слова, приписываемые Нерону, и расчувствовался. Действительно, в своем счастье Косталь чувствовал себя как-то беспокойно, если не разделял его с кем-нибудь из близких. Сколько телеграмм послано мадемуазель дю Пейрон с просьбой немедленно отправить к нему Брюне, потому что он наверху блаженства в этих горах или в этом лесу! Вот и теперь, после восьми дней эйфории, он подумал, не выписать ли сына в Геную. Но мальчик гостил у друзей в Англии и писал оттуда отцу: «Я совершенно счастлив». А того, кто «совершенно счастлив», не стоит беспокоить. Поэтому Косталь отказался от этой идеи и лишь послал Брюне кругленькую сумму на карманные расходы, чтобы его счастье было еще более совершенным. По тому же вдохновению он сделал подарки двум девицам, для которых у него нашлось кое-что посущественнее.
За десять дней Косталь получил от Соланж четыре письма. Первые три были печальны, но в меру и даже с некоторым налетом шутливости. Однако стоило ему сразу же не ответить на третье письмо, как в четвертом повторился ее июльский взрыв:
«Наша разлука… Я словно под властью какой-то силы, подчиняющей мою собственную волю. Едва выйдя из состояния подавленности, снова впадаю в него, и это вконец изматывает меня. Если вы сомневались в моих чувствах к вам и даже если я сама не вполне понимала их, теперь уже невозможно обманываться в их силе и глубине; свидетельство тому — мои страдания».
* * *
Пьер Косталь.
Генуя.
для Соланж Дандилло.
Этрета.
19 сентября 1927 г.
Моя милая,
Я совсем не хочу делать вас несчастной. Все очень просто: приезжайте.
Проведите здесь пару недель. Вы не понимаете? Я сбежал от вас, и я же зову вас приехать! Но для меня отсутствующие всегда правы. И, в частности, ваше отсутствие всегда благотворно. Прежде всего, вот уже десять дней я работаю как буйвол (или, вернее, как полубуйвол, то есть полдня). У меня есть два анальгетика: некий столь мало ценимый вами акт и работа. К 7-му сентября прошло уже четыре месяца, как из-за вас я не написал ни строчки. Но теперь, когда из меня все извергнулось, ваше место снова свободно и во мне есть силы на две недели принести вам радость. Именно на две недели, ведь вполне возможно, что на пятнадцатый день я начну мучить вас.
Я сниму в отеле комнаты, и вы приедете как моя жена.
И, наконец, для девушки, особенно столь хорошо воспитанной, как вы, во всей этой авантюре есть нечто остро неприличное, а это еще одна причина доставить мне такое удовольствие.
Нежно целую.
К. * * *
В моем предложении нет никакого гиппогрифического тайного умысла. Я хочу только одного: чтобы у вас было две недели счастья, как в «Розовой библиотеке».
Запись Косталя в памятной книжке (в тот же день)
Благотворительность обязывает. Если обращаешься к женщине «моя милая», нужно понять, что уже берешь на себя какие-то обязательства. После этого нельзя написать «дорогая Соланж» без того, чтобы не ввергнуть ее в меланхолию и непрестанное пережевывание навязчивой идеи: «Но почему он так переменился?»
* * *
Косталь написал это письмо в ответ на сигнал SOS от Соланж, но, едва отправив его, сразу же забеспокоился. Он совсем не боялся новых колебаний, поскольку чувствовал в себе твердое «нет» женитьбе. Но две недели непрерывного присутствия Соланж — это слишком тяжко. И потом, чтобы полностью принадлежать ей, надо не видеться с мадемуазель Бевильаква…
Соланж была ему совершенно не нужна. Ни чувства, ни сердце, ни его разум не стремились к ней. Вспоминая ее, он думал лишь о том удовольствии, которое доставит его письмо. Но самое трудное — выдержать все это. Целых две недели! Когда он написал «моя милая» (впервые), то подумал: «Зачем я пишу ей „моя милая“? В сущности, для этого нет никаких причин». Но причина была одна — он уже не так любил ее.
У него еще оставалась смутная надежда, вдруг она не сможет приехать. Он даже подумал, не написать ли ей, что заболел, но все-таки не решился на подобную мелкую нечестность. Он и так доставил ей немало огорчений.
Ответ немного задержался, и Косталь уже с облегчением воображал, что Соланж охладела к нему, — так будет легче разорвать. Потом пришло письмо:
«Мой нежно любимый друг, письмо ваше доставило мне громадное удовольствие. Я так счастлива, что, кажется, готова кричать об этом… Мама сначала заупрямилась, но когда поняла, каким наслаждением это будет для меня… Вы не представляете, как она мила. Весь вчерашний вечер мы придумывали все то вранье, которое неизбежно из-за наших кузенов, чтобы объяснить мою поездку в Италию. К счастью, паспорт у меня уже есть — прошлой осенью я ездила с родителями в Сан-Себастьян. Приеду я 27-го в 2.30. Но только при одном условии: вы останетесь полубуйволом, иначе говоря, не тратите на меня ни одного часа из вашей работы и ни в чем не меняете своего образа жизни».
Письмо продолжалось с той же неясностью и излияниями чувств. Ее радость передалась Косталю, и он решил сделать эти пятнадцать дней как можно более приятными. И все же, когда пришлось искать другой отель, опять собирать чемоданы и все прочее, он вздохнул: сколько времени теряется из-за этой малышки! И он уже подумал о том дне, когда она уедет, и отметил его на своем календаре: 12-го октября!
25-го он вспомнил, что забыл про одну важную вещь и телеграфировал Соланж:
«Привезите плюшевого кролика. Очень нужно. Целую».
26-го новая телеграмма:
«Привезите, дневники Толстого и г-жи Толстой. Очень важно. Целую».
2 часа 20 минут. Косталь быстро идет к платформе, на которую приходит ее поезд. Никогда еще он так остро не желал всех встречающихся женщин. Ведь две недели он будет пленником Соланж И вдруг, около журнального киоска, девушка лет семнадцати… «О, Боже, она просто сжигает меня, эта девчонка! А ведь она всего лишь кость из моих ребер! Сверхштатная кость[20]! И так жжет меня!» Он уже задыхается и багровеет, как будто капельки крови сочатся сквозь кожу лица. У нее черные волосы и миндальные глаза; линия носа и лба очень длинная, идет назад, как в профиле Лионеля д’Эсте, изображенном Пизанелло; ацтекский тип: да, именно так, ацтекская генуэзка; грудь плоская, как у мальчика, но мальчика, который никогда не будет даже поплотнее; в женщинах это всегда ужасает Косталя, но сейчас именно из-за этого он влюбляется. «Я схожу с ума от этой девчонки… я схожу с ума…» Их взгляды встречаются. Косталь делает зигзаг, подобно раненому зверю, и останавливается на полпути. У него есть шесть минут — время, чтобы подойти к ней и как-то начать. И это страстное желание, эта трагическая потребность ускользнуть от Соланж в тот самый момент, когда клетка уже захлопывается, толкает его во что бы то ни стало поймать эту добычу. Незнакомка идет к платформе, Косталь обгоняет ее, еще один пристальный взгляд, и она снова смотрит на него. Какой-то поезд уже втягивается в вокзал, но тот ли? У него на часах 2.26, быть может, она опаздывает? Но ведь никак нельзя, чтобы «милая» высаживалась одна, искала его… ужас! Ужасно потерять и эту женщину, когда все могло бы устроиться, встреться она на десять минут раньше. Он идет, чтобы справиться у служащего (нет, это не французский поезд), потом возвращается к ней, почти бегом. И тут вдали виден уже другой поезд. Сколько еще секунд до того, как остановится вагон Соланж? Тридцать пять. Разве возможно за тридцать пять секунд подойти к незнакомке ацтекского типа и сказать ей: «Во имя всего святого, позвольте мне увидеться с вами, назначьте свидание!», сопроводив эти слова таким взглядом, в котором были бы и властность, и надежность и т. д. … и т. д. …, чтобы и т. д. … и т. д. …? И все это (вот вам еще и извращенность) ему хотелось бы сделать, когда Соланж была бы уже здесь, в двухстах, в ста метрах, на расстоянии взгляда. «Боже мой! Боже мой! Как я хочу ее любви! Боже, вдохнови меня, помоги мне!» (Внутренне он падает на колени.)… «Я всю свою жизнь посвящу ее счастью». Поезд скользит вдоль платформы. Косталь совсем теряет голову. «Неужели я упущу ее?» На глазах у него почти слезы. В отчаянии и ярости против Соланж он резко поворачивается и уходит от незнакомки. Уж по крайней мере никогда больше не видеть ее, не смотреть на это лицо! Забыть его! Но у двери вагона перед ним другое лицо, еще вчера воистину земля обетованная, как сегодня у генуэзки, слишком знакомое, обыденное… Мадемуазель Дандилло так никогда и не узнает, что она была обманута, предана и чуть ли не проклята в тот самый момент, когда она вновь встретилась с человеком, позвавшим ее к себе.
