Деревни очень обрадовались «окопникам». С ними не так страшно было жить и дожидаться неведомо чего. По вечерам неугомонная молодежь, проработав весь день, все равно спешила в клуб. Приходил с батькиной гармошкой Вася, сын Сережи-гармониста. Война войной, но жизнь потихоньку шла своим чередом, и гулянки и ухажёрство было. Скоро появилась зазноба у Дорошенко — Катька с Прилеп. И у Шохина была ухажерка, молодая солдатка из Козловки. В деревне ничего не скроешь. Что поделаешь, мужики они молодые, правда, женатые, но где те жены?
Старушки и бабы обговаривали бессовестных девок: совсем ошалели девки и молодушки, думают, раз война, значит, все можно. Но мамка вздыхала и всегда заступалась за гулён:
— У них сейчас самое времечко золотое, хочется погулять, а не с кем, парней всех забрали, остались только деды да недоростки, как Сережкин Вася.
— И к начальству всё ж-таки поближе, — ехидно добавляла бабка Поля.
В субботу приезжала Любка, и тут же на крыльце собирались ее подружки. И соседки захаживали к ним по вечерам посидеть. Так собирались в колобченковском доме два поколения и говорили не только о войне, но и о всяком житейском. Домна как-то заглянула поскучать с бабами, а сама прислушивалась к частушкам за окном и тихо подпевала.
— Что Донька, твое сердечко небось рвется попеть и поплясать с девками, — посмеивалась над ней Настя.
Но Домне было не до плясок, она едва через порог переносила свой живот, донашивая последние недели. А старший ее парень только на ноги встал, уже вышагивал по хате, цепляясь за лавки. Едва за Домной закрылась дверь, как ей бабы косточки перемыли.
— С Мишкой жила, не рожала, а с новым мужиком что ни год — то ташшить, что ни год — то ташшить дитёнка! — удивлялась бабка Поля.
— С Мишкой она и двух недель не прожила и вернулась домой девкой, — хохотала Настя.
А мамка нахваливала свою любимицу Доню: норовистая бабенка, с Гришкиной родней не поцеремонилась, собралась и прибежала домой, по тятьке с мамкой соскучилась и новая деревня ей не показалась, больно глухая, невеселая деревенька, не то, что Дубровка. Настя зашикала и прильнула к окну, что она там углядела в темноте? Показалось ей, что прошел Шохин в обнимку со своей зазнобой.
— Сегодня, Сашка, не жди своего постояльца на ночь.
— Вот и наши мужички где-нибудь сейчас похаживают, — кивнула мать на открытое окошко, и недобрая ревнивая мысль промелькнула в ее глазах.
Настя всплеснула руками и закричала:
— Кто про что, а эта все своего деда ревнует! Где они сейчас скитаются, наши мужички, по каким путям-дороженькам, живы ли, а может, кого уже на свете нет, а ты своим поганым языком…
— По мне, ходи он, где хочет, только был бы жив, — тихо сказала соседка Дуня и уткнулась лицом в фартук.
Пристыдили бедную мамку, заругали, довели до слез. Хоть и за дело, а все равно жалко. Невеселыми были эти бабьи посиделки, но каждый вечер, справившись со скотом и делами, спешили к соседям — узнать новости, поговорить. Радио было одно на деревню, в сельсовете, новости и слухи разносили из уст в уста, из рук в руки.
Перевалило за сентябрь, а жаркое, солнечное лето и не думало уходить. Угнали колхозный скот, убрали хлеб и тоже куда-то увезли. Очень хороший в тот год уродился хлеб. Витька пошел в первый класс. Долго ждал, готовился, считал деньки. Шохин подарил ему карандаш и ручку. Случился при этом Дорошенко, вдруг ни с того ни с сего преподнес Витьке толстый блокнот, как рублем подарил. Так всем миром собрали, нарядили парнишку и отправили в школу. Но недолго ему, бедному, пришлось поучиться.
Встали они как-то утром — вдалеке гудит! Сначала не поняли — гром не гром, на улице ясно? Мать прибежала с поля встревоженная. Они копали колхозную картошку, но как только услышали гул, поспешили домой.
— Что это, бабы? Как будто совсем рядом стучит.
— Это артиллерия бухает, немцы…
— Да ну, немцы! Может, учение какое проводят…
Все знали, что наши отступают, но все равно не верили, что немцы придут. До последнего дня надеялись — обязательно случится чудо. Стучит день, стучит вечер, стали привыкать. На другой день утром позавтракали и собрались копать свою картошку. Анюта и в школу не пошла, чтобы помочь матери.
Зашел на кухню Дорошенко, достал из печки теплой воды и стал бриться перед зеркалом. Он собирался ехать в Мокрое за провиантом, поэтому особенно тщательно прихорашивался. И брился не второпях, а внимательно, не спеша, то и дело с удовольствием вглядываясь в зеркало. Любопытная Анюта, прихлебывая молоко, поглядывала в зеркальце над умывальником.
Вдруг за окном снова загудело, — рука с бритвой замешкалась и повисла в воздухе. Задумался Дорошенко. Дальше он брился и послушивал. Бритва скрипела вяло и натужно. Дорошенко ехать передумал. Послал вместо себя Шохина. Раньше такого не бывало. Шохин удивился и обрадовался. Быстро собрался, затянул ремни, сапоги начистил и поехал. А немецкие танки уже возле Мокрого были. И попали они к немцам, Шохин и шофер. Только въехали в Мокрое и глазам своим не поверили — танки стоят, немцы вокруг! Окружили машину, вывели Шохина. Шофера отпустили, он назад прибежал и рассказал все, как было. А Шохина только отвели в сторонку и расстреляли.
— Ах, Шохин-Шохин, совесть у него какая-то была, хороший был мужик! — долго вспоминали его бабы.
И Анюта помнила Шохина всю жизнь. Вот стоит он в дверном проеме и говорит матери:
— У вас не хата, а дворец советов, большая семья была, да Сашка?
— Семь душ, — грустно отвечала мамка.
А Дорошенко запомнился Анюте бреющимся… Вечером в тот день, когда расстреляли Шохина, как полетели на их деревни самолеты! Дубровку не бомбили, бомбили Козловку, Прилепы — те деревни, что стояли на большаке. Дорошенко к тому времени и след простыл, вовремя он что-то учуял. Собрался вмиг, много добра прихватил — пар тридцать ботинок, крупу, сахар. Все, что выдали недавно окопникам, погрузил на машину и уехал. И Катька с ним поехала. Но недалеко они успели уехать, разбомбили их по дороге, машина сгорела, шофера и Дорошенко убило. И еще двоих убило, которые с ними в кузове ехали, а Катька пешком вернулась к матери в Прилепы.
В тот день, четырнадцатого сентября, столько всего случилось, что хватило бы на месяц — и смерть Шохина, и бомбежка, и солдатики наши прошли по деревне сплошным серым потоком. Отступали от Десны, там, говорят, были самые смертельные бои. Анюта глядела на них с крыльца, но все они казались на одно лицо — грязные, измученные, с незрячими глазами. Бабы несли им хлеб, картошку и молоко. Человек десять свернули к ним во двор, умылись у колодца и сели перекусить. Анюта принесла им самые лучшие бабкины полотенца с вышивкой, а мать с крестной хлопотали у летней печурки, жарили яичницу с салом. Бабка Поля не давала солдатам спокойно поесть, все плакала и причитала:
— Дети, вы ж не кидайте нас на немца, мы ж не будем живы, нас же усех побьют!
Солдаты молча жевали, опустив в землю глаза. Только один молодой парень поглядывал на бабку исподлобья и, наконец, не выдержал:
— Баушка, я хоть сейчас готов остаться и защищать вас, но у меня два дня нету ни одного патрона. — В доказательство он тряхнул винтовкой и клацнул затвором.
Крестная даже не поверила:
— Как же вы воюете без патронов?
— А вот так, посылают нас воевать и дают по дюжине патронов! — со злостью крикнул пожилой дядька и так страшно выругался, что Анюта зажмурилась.
Нет, это были совсем не такие солдаты, как Шохин и Дорошенко. Шохин и Дорошенко всегда были одеты в чистые гимнастерки, и ремни поскрипывали. А эти — измученные, злые, серые от пыли, и глаза у них на мир Божий не глядели, столько они успели навидаться лиха и крови. Одним словом — пехота. И подумала Анюта, что их батя тоже бредет сейчас по неведомым дорогам, сидит на чужом дворе и пьет воду из колодца.
Вслед за солдатами пошли в отступление и опомнившиеся окопники. Они и с утра еще землю рыли, и когда Дорошенко уехал — рыли. Чуть не попали под немца. Местная молодежь разбежалась по своим деревням, а девушки-студентки из Москвы побрели домой пешком. Дойдут ли, уж очень далеко идти? Мать долго стояла на крыльце и крестила их вслед.
— Сашка, может, нам тоже уйти? — донимала мамку крестная. — Найдется какая-нибудь гадость, докажет на тебя, что твой Коля коммунист и председатель, и постреляют вас всех.
И крестный тоже был коммунист, поэтому Настя очень боялась. Но мамка отвечала, глядя куда-то в сторону, в окошко:
— Куда мы пойдем, кто нас дожидается?
Анюте тоже хотелось бежать, куда угодно, только бы не оставаться при немцах. Но для матери бросить хату и хозяйство, ехать в неизвестность было еще страшнее, чем дожидаться казни.
Вечером, после того как ушли и солдаты и окопники, стало совсем пусто и жутко. Тут и загремел большой бой в Козловке. Немцы думали тихо войти в Козловку, Прилепы и Голодаевку, как утром они вошли в Мокрое, но не тут-то было. То ли наши, наконец, спохватились, то ли так и было задумано — именно на этом месте немцев подзадержать. Несчастной Козловке такая была уготована судьба: в сентябре сорок первого немцы никак не могли ее взять, несколько раз переходила она из рук в руки, сгорело восемь хат и побило много народу, а через два года, в сентябре сорок третьего наши лупили по Козловке из «Катюш», а немцы вцепились в нее намертво, и тогда не осталось от Козловки ни единой щепочки.
