Он проснулся весь в поту. Огонек в лампе почти угас. Встав, он долил в нее керосина и снова взялся за отвертку, ощущая во рту какой-то мерзкий привкус. Он устал. Была полночь.
В то же время Тео Селмер взглянул на часы, они показывали десять минут первого. Он сел в самолет, взлетавший в двадцать пять минут первого, имея при себе в качестве единственного багажа старенький латинский словарь Гафьо, зажатый под мышкой. Устроившись в заднем ряду салона, он открыл словарь на первой странице и прилежно прочел все семь колонок текста, разъяснявшего функции предлога «ad», и несколько следующих статей. Когда он еще только приступал к чтению, самолет покатил по взлетной полосе. Селмер захлопнул книгу и посмотрел в иллюминатор на удалявшуюся землю.
По прошествии часа он встал и направился к кабине экипажа, все так же держа словарь под мышкой. Когда он подошел к двери, стюардесса спросила, что ему угодно.
— Это сюрприз, — с улыбкой ответил Селмер, — я хотел бы поговорить с пилотом. Представьте себе, он мой друг, но не знает, что я здесь.
— Это невозможно, — сказала стюардесса, — вам придется подождать, когда мы сядем.
Селмер знаком призвал ее к молчанию и начал листать свой Гафьо; когда он добрался до страницы 430, в углублении обнаружился пистолет-автомат Heckler & Koch, который Карье вручил ему перед отъездом вместо его Rossi и Llama, сочтя их неприемлемыми для данной экспедиции. Оружие было сверхсовременное, немецкое, разборное, оно состояло из цельного приклада и четырех сменяемых стволов разных калибров, которые покоились в глубине словаря, поскольку Селмеру не хотелось иметь слишком угрожающий вид. Он протянул стюардессе раскрытую книгу не агрессивно, а скорее, с церемонным видом — так кавалер угощает девушку шоколадом или опытный метрдотель демонстрирует гостям блюдо перед тем, как разложить его по тарелкам. Стюардесса тяжко вздохнула и освободила проход.
— Уверяю вас, что это мой друг, — успокоил ее Селмер, берясь за ручку двери. — Вам не в чем себя упрекнуть.
Он вошел, она последовала за ним. Пилоты обернулись; одному из них было лет сорок, другому в районе пятидесяти, но они очень походили друг на друга и очень походили на пилотов, какими их изображают в мультиках или в американских военных фильмах.
— Это вы Селмер? — спросил тот, что помоложе.
— Он друг Карье, — пояснил он, обращаясь к тому, что постарше.
— Угу, — буркнул тот.
— Вот видите, — сказал Селмер стюардессе, — они даже оба меня знают.
Она расслабилась, предложила выпить. Пятидесятилетний повернулся к Селмеру. Он выглядел менее занятым, чем его младший товарищ, но при этом более вымотанным.
— Как там Лафон? — спросил он.
— Умер, — ответил Селмер.
— Скверная была у него работка, — заметил летчик. — Чем выше взлетишь, тем больней падать. А как малыш Альбен?
— Тоже умер, — ответил Селмер.
— Надо же, все отдают концы, — бросил пятидесятилетний, отворачиваясь к своим индикаторам.
— Так куда летим? — спросил сорокалетний.
Самолет шел над облаками, залитыми ослепительным светом. Селмер оглядел пространство вокруг себя. Ему хотелось, чтобы этот полет никогда не кончился.
— Пока прямо, — сказал он. — А дальше я укажу.
— Скажите хоть, где мы должны сесть, — настаивал пилот, — я волнуюсь насчет горючего.
— Вам не придется менять ради меня маршрут, — объяснил Селмер, — вы просто сделаете маленькую промежуточную посадку в самом конце полета. Высадите меня и летите себе дальше. Всего один небольшой разворот над Тихим океаном.
— Так бы сразу и сказали, — пробурчал сорокалетний.
— Ну это куда ни шло, — согласился пятидесятилетний. — А взорвать самолет вы часом не собираетесь?
— Ни в коей мере, — ответил Селмер. — И потом, я понятия не имею, как это делается.
— Да это раз плюнуть, — буркнул старший.
Прошло какое-то время. Самолет по-прежнему летел на большой высоте, солнце заливало кабину, ни одно облачко не заслоняло его ослепительный диск. Селмер сидел позади пилотов, положив книгу на колени и не отрывая глаз от неизменно пустого пространства, от света за окном кабины. Потом он увидел, как солнце медленно погрузилось в гущу облаков и свет померк. Он взглянул на часы, теперь они показывали семь вечера. Стюардесса принесла подносы с обедом. Сорокалетний встал и развернул навигационную карту.
— Показывайте, где это.
— Острова Мидуэй, — сказал Селмер.
— Вот они, — и пилот ткнул пальцем в точку на карте.
— К югу от островов Мидуэй есть маленький продолговатый островок, по форме он напоминает спичку. Все очень просто: он представляет собой взлетно-посадочную полосу, окруженную морем.
— Надо же, — удивился пилот, — а я и не знал.
— Говорят, он действительно существует. Это старая гряда рифов, которую американцы разровняли и забетонировали во время войны. Похоже, эта полоса до сих пор в рабочем состоянии. Если вы легко на нее сядете, то, думаю, так же легко и взлетите.
— Да, — признал пилот, — в принципе, для этого можно использовать одну и ту же полосу. В этом смысле авиация должна быть экономной.
— Надеюсь, я причиню вам не слишком много хлопот с этой посадкой, — заволновался Селмер. — Я, конечно, мог бы прыгнуть с парашютом, но, признаюсь, мне это было бы трудновато.
— Да нет, все в порядке, — возразил пилот.
— Вы очень любезны, — сказал Селмер.
Во все время полета — а длился он двое суток — их отношения ни на минуту не вышли за рамки той же обязательной любезности. Затем наступил момент, когда стюардесса убаюкивающим голоском что-то наплела пассажирам, дабы объяснить непредвиденную посадку, и самолет плавно нырнул в гущу перисто-слоистых облаков.
Заброшенный американский аэродром верно нес свою службу. Самолет с бешеной скоростью пронесся по узкой бетонной полосе и застопорил ход в самом ее конце, в двадцати метрах от моря, посреди круглой площадки, устроенной для разворота воздушных судов. Пилот отпер входной люк, стюард сбросил вниз веревочный трап, и Селмер спустился, предварительно поблагодарив экипаж.
Полоса была сложена из больших бетонных плит, образующих примитивную, как в детской игре, мозаику и запорошенных тонким слоем песка, который морской бриз то и дело закручивал в тоненькие миниатюрные смерчи. Островок был целиком занят этой длинной, пустой горизонтальной лентой, приподнятой на три метра над уровнем моря. Больше на нем не было ничего — ни единой постройки, никакого укрытия, даже разметка на бетоне и та отсутствовала. Одни только застарелые темные разводы масла или смазки, растекшиеся по бетону, на манер филигранных нитей в банковских купюрах, свидетельствовали о давней человеческой деятельности на этой полоске суши.
Стюард втянул трап обратно, люк захлопнулся, взревели моторы. Аппарат начал разворачиваться на своих мощных надутых колесах, с медлительностью, странно противоречащей его размерам, и Селмер испытал привычное ощущение того покорного, тупого смирения, смешанного с досадой от потери времени, которое всегда посещало его при взгляде на самолет, когда тот катил по земле, вытянув вперед свою длинную упрямую морду. Моторы загудели еще громче, и летающий гигант тяжело пополз в обратную сторону, развернувшись на сто восемьдесят градусов, подобно трактору в конце поля, где конец одной борозды плавно переходит в начало другой.
Селмер смотрел вслед уменьшавшемуся самолету; по обе стороны взлетной полосы разбивались волны, среди которых какая-нибудь одна, самая высокая, взметала к небу фонтан белоснежных пенных брызг с запахом йода. Колеса самолета оторвались от бетона у самой кромки океана, потом медленно сложились и втянулись в брюхо фюзеляжа; теперь он стал больше походить на летательный аппарат. Солнце играло на воде слепящими бликами; Селмеру очень хотелось прикрыть глаза, но он заставил себя смотреть на самолет до тех пор, пока тот не превратился в крошечную точку, и только после этого зажмурил обожженные веки, слыша вокруг себя лишь гул океана.
Он снова открыл глаза. Перед ним, сколько хватало обзора, простирался голый остров, а дальше — одно море, ничего, кроме моря, обведенного круговой чертой горизонта. «Это предел одиночества», — подумал он и ощутил себя предельно одиноким и предельно незащищенным, чтобы выжить на этой безлюдной каменной полоске — если предположить, что он должен на ней выжить, что он решится на такое: при нем всего-то и были, что словарь мертвого языка, да и тот на три четверти бесполезный, пистолет усовершенствованной модели и одежда. Он машинально порылся в карманах, хотя знал, что их содержимое не менялось уже много недель, и вдруг заметил, что он здесь не совсем один.
Вытаращив глаза, он смотрел на неподвижный силуэт, очень далекий, на другом конце полосы; силуэт был едва виден, почти растворялся на фоне моря и небосвода. Приспособив взгляд к свету и расстоянию, Селмер различил человека в белом костюме и черных очках, с белокурыми волосами, точнее сказать, с желтыми, а не белокурыми. Человек помахал рукой, нагнулся к воде и исчез. Селмер зашагал по длинной узкой полосе, снова оставшись в одиночестве среди этого пейзажа, который, будучи морским, выглядел как-то театрально.
