Таких людей не всегда просто распознать с первого взгляда. Даже при наличии немалого опыта, приходится наблюдать за ними некоторое время для того, чтобы уловить суть их природы. При некотором наблюдении за ними их выдает ими же выбранная маска, которая так успешно маскирует их истинное «я» под своим искусственным ликом, скрывая от посторонних глаз угнетающие их страхи. Они неуверенны в себе, а потому много говорят. Но кому придет в голову назвать неуверенным в себе человека, который демонстрирует умение изысканной беседы, приправленной актуальными цитатами из модных изданий? Однако проблема таких людей не в том, что они умеют (но не любят) говорить, а том, что они не умеют молчать. Ведь беспрестанно возмущая окружающую среду, внося в нее новую волну, стремительный вихрь, дающий вам с самых первых слов, его породивших, с самых первых движений рассказчика понять, что скорость, стремительность происходящего, новой «возмущенной», взволнованной водами нового источника реальности не даст вам…заскучать. Именно это слово, готов поклясться, выбрал бы для завершения предыдущей фразы мною описанный рассказчик с сокрытым маской лицом. Однако я бы назвал жалкий трюк этого маскарадного клоуна самой что ни на есть банальной подменой понятий, и, влекомый не только своей совестью писателя, но прежде всего совестью человека, призванного быть честным хотя бы перед самим собой и не заниматься столь прозрачной фальсификацией, я бы вместо ужасающего меня “заскучать” употребил бы – «созерцать». У этого состояния много сопутствующих ощущений, два из которых так настойчиво просятся на бумагу, что я не могу им не уступить. И вот они здесь: «остановиться» и «подумать». Именно этого боится разгоряченный шут, устраивающий так часто даровые представления для ликующей публики. Однако не ее поклонения жаждет его красноречие. И возбужденно хлопающие крылья аплодисментов не польстят его самолюбию, не проведут своим нежным оперением по натянутым до предела нервам. Они отвлекут его, на миг вырвав из единой логики (о, у таких людей она бывает почти безупречной) тяжеловесных рассуждений, затмят своим бестактным грохотом сияние его картины мира, реальности, от который он ищет забвения в бурлящих потоках своих речей. Именно этого он и избегает, боится больше самой смерти, которая символизирует вечное избавление, избавление на несколько минут, несколько часов, избавления действительности от проекции своего Я, сколь многословного под маской, столь же немого на самом деле. Минутная пауза, а в идеальном случае и тишина, позволяющая услышать негромкий шепот собственного дыхания, позволяют любому человеку, задумавшемуся в этот момент, стать созерцателем и увидеть действительность отдельно от себя, увидеть ее как бы со стороны, отрекшись от пут предрассудков и хитрых махинаций изворотливого и угодливого Я, увидеть действительность прозревшими глазами, глазами Созерцателя.
Так же как непрерывен ход времени, непрерывно движение и развитие всех существующих в нем систем. Однако предметом обсуждения данной главы мне бы хотелось сделать не такой достаточно объективно воспринимаемый параметр как непрерывность (объективность употреблена мною в смысле общего соглашения по восприятию и оценке), наоборот – нечто, воспринимаемое совершенно субъективно, а значит, основываясь на сугубо индивидуальных чертах личности, ее опыте и настроении.
На пьедестал данной главы, на вершину иерархии моих измышлений в данном отрывке (какое точное слово!) сей рукописи мне бы хотелось поставить Плавность. По прихоти провидца-совпадения или (эта версия менее фаталистична, и как вся человеческая логика, призванная поставить людей во главе Вселенной, упрямо прямолинейна) следуя интуиции наименования предметов и явлений, это слово получилось по звучанию таким плавным, округлым, с бесконечной терпимостью спирали. Лишь острый хвостик «ость» подчеркивает властность хозяина языка – существительного. Этот хвостик своим непослушным завитком нарушает всю гармонию спирали (если бы только в моем распоряжении были холст и кисть, я же, увы, призван использовать для этого лишь свое воображение и покорный лист бумаги, я бы изобразил свое восприятие звучания этого слова в виде аккуратно заворачивающейся спирали, а дисгармонирующий завиток направил бы вовне, в сторону, противоположную общему движению). С любопытством для себя отмечаю, как на бумаге отразился след моего подсознания – никогда не рассуждая явно на эту тему, и, в чем стыдно должно быть человеку, надолго взявшемуся за перо, не интересуясь особо проблемами языкознания – что на роль властителя языка претендует прежде всего существительное.
Интересно, что будет, если посчитать количество известных слов в каждой из основных категорий: существительные, глаголы, прилагательные? Кто выиграл бы в этой нелепой гонке к превосходству и власти? Однако эти цифры не прояснили бы ничего в этом вопросе, т.к. словарь для многих – океан без дна, из которого мы черпаем употребляемые слова. И получаем свои уникальные (воображаемые, конечно) списки слов. Это списки статичны. Однако комбинируя их, смешивая, словно художник комбинирующий краски в поисках нужного цвета, в присущей каждому из нас своеобразной манере, мы получаем хаос предложений, отражающий лишь небольшую часть наших мыслей, да и то, только часть – явно нами осознаваемую. Безусловно, существительные нужны. Без них не может обойтись не только язык как средство общения и передачи опыта и знаний, но и само наше мышление, сама система восприятия жизни была бы немыслима без существительных. Классификация всегда первична. Способностью классифицировать, i.e.9 искать общность в разных, на первый взгляд, вещах и явлениях, мы наделены от природы. Поэтому существительное заслужило свое почетное первое место. Однако категория – суть абстрактное понятие, как и признак, по которому мы ищем общность, т.е. схожесть в группе предметов. Но, как и любое абстрактное понятие, оно крайне безлико, уже хотя бы потому, что практически любая нетривиальная классификация может быть проведена несколькими различными способами. И как любое безликое понятие, оно не относится ни к одной конкретной вещи или человеку, не способная в безграничности просторов своей вместимости выразить конкретное, уникальное, неповторимое состояние вещи или предмета в данный момент. И тут на помощь нам приходит глагол. Ему (несколько несправедливо) мы отведем второе место, ибо сам по себе он не существует (хотя является абстрактным понятием, т.к. выражает группу слов языка, однако не является абстрактным как сама группа, которую описывает существительное). Глагол не существует сам по себе. Он создан, чтобы описывать существование вещей и явлений во всей красоте и непредвиденности их развития. К сожалению, нет глагола, состоящего в родственных отношениях с существительным «Плавность». Однако есть наречие – Плавно. Оно поистине плавно. Оно летит, одухотворенно парит над бездной безликой страницы, лишенное атавистического хвоста его прародительницы.
Почему смех нам представляется менее привлекательным, нежели оброненная в растерянности улыбка? Немногие, я думаю, задавались явно этим вопросом, однако многим более нравится красота и мягкость улыбки, чем спазмы гомерического хохота. Причины на то у каждого свои, и как у любого, не поддающемуся объективной оценке (не существует приемлемого метода измерения) параметра, его восприятие зависит во многом от сугубо индивидуальных черт личности каждого из нас. Причина, почему улыбка более манит нас своим двусмысленным обещанием, и почему немного отталкивает смех (застывший, запечатленный всевидящим оком фотоаппарата человек с гримасой смеха на лице почти безобразен, но светящаяся, беззвучная теплота улыбки делает его почти ангелом), кроется и в незаконченности первой, и в том, что улыбка как бы символизирует начало, зарождение процесса, в то время как смех почти всегда символизирует его завершение; и в загадочности улыбки, в ее неуловимой гамме оттенков. Но главное (так представляется мне), почему улыбка предпочтительней для большинства – это ее Плавность, граничащая с робостью, но лишенная ее паралитической неспособности к действию, завершает один процесс и начинает второй, позволяя им плавно перетечь друг в друга. Кажущаяся медлительность такого перетекания (слово «переход» острое, игольчатое и не подходит для описываемого процесса) дает возможность не только совершить действие, но и наблюдать за ним, не вмешиваясь (вспомним о созерцателе). Но чем меня совершенно приворожила Плавность – так это своей способностью выступать в роли индикатора счастья. Когда мы счастливы, мы совершаем только плавные движения. Возможно мы хотим таким иллюзорным способом (ведь мы также выступаем и в роли созерцателей) растянуть время, остановить его слишком быстрый для наполненных счастьем сердец ход. Однако безошибочно одно – движение, совершенное в ореоле счастья и во имя счастья будет плавным, лишенным истерических импульсов отчаянных, резких (заметьте, эти слова употребляются мною в качестве синонимов) движений. Утреннее потягивание с заслуженным зевком, нега в лучах ласкового солнца на золотом песке. Парение птицы на крыльях ветра. Акт любви, замедленный, плавный, лишенный энергии и агрессии борьбы, ведет к более глубокому наслаждению и счастью, которые пронизывают все существо, не только стремительное тело, то и медлительную душу, парящую на крыльях восторга.
