Чудится, переменился не только подход к теме, но и сам автор.
Прочтя опубликованные воспоминания Авиловой, Бунин рассказал Вере Николаевне Муромцевой-Буниной о своем разговоре с Антоном Павловичем – Чехов советовал Бунину вернуться к жене, так как маленький сын будет страдать (речь шла о первой жене Бунина, с которой Иван Алексеевич расстался).
Иван Алексеевич, улыбнувшись, заметил: «Это влияние Авиловой, как я теперь понимаю, она говорила Чехову: „Ведь непременно будут жертвы. Прежде всего дети. Надо думать о жертвах, а не о себе“».
«Дама с собачкой» – роман, сжатый в атом рассказа. Энергия чувства, заключенного в нем, не убывает. Не высвобождается на протяжении стольких лет, сохраняя разрушительную силу.
Все так явно в этом рассказе, детали его столь реальны. И опять «Славянский базар», подсказанный еще в «Чайке». В нем останавливается всякий раз Анна Сергеевна, приезжая в Москву на свидание с Гуровым.
Как могло случиться, что Авилова не узнала себя в Анне Сергеевне? Не узнала свой голос в коротком монологе, где Анна Сергеевна говорит о себе: «…меня томило любопытство… ведь есть же, – говорила я себе, – другая жизнь. Хотелось пожить! Пожить и пожить…»
Это ее интонация, хорошо знакомая мне теперь по ее записям и дневникам. Тот же взволнованный голос. Самая фраза, словно оттуда вынутая:
«Хотелось пожить! Пожить и пожить…»
Не узнала себя. Помешала неуверенность, «никогда не верила, что он меня любит». Или то, что она знала наверняка, этого не было.
И – не могло быть. Потому что «будут жертвы»…
…Юрий Соболев в своей книге «Чехов» (издательство «Федерация», 1930) насильственно притягивает рассказ «Дама с собачкой» к едва возникшей в ту пору в жизни Антона Павловича Ольге Леонардовне Книппер. Первые письма будущей жене датированы 1899 годом. В том же году написана «Дама с собачкой». Это горестный рассказ о любви без будущего. Он создан на перекрестке минувшего с новым, едва возникшим. Рассказ-прощанье.
«Я умею писать только по воспоминаниям и никогда не писал непосредственно с натуры. Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно…»
(письмо Чехова Батюшкову от 15/27 декабря 1897 года).
Близилась пора воспоминаний.
«Она плакала от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась…»
«…печально сложилась» у Чехова с Авиловой.
С Ольгой Книппер все еще только складывалось и все было впереди.
Лидия Алексеевна Авилова посвящает главу своих записок поездке в Крым с мужем и дочерью Ниной.
«Я помню свои мысли на балконе – в Симеизе. Миша подошел ко мне и обнял меня.
– Ты думаешь о судьбе своих детей.
– Почему ты угадал?
– Я знаю.
Я прислонилась к нему, и мы думали вместе. Но молчали. Чувства Миши и его мысли были всегда гораздо нежнее, мягче его слов. Я знаю, что тогда мы думали и чувствовали одно и то же…
Разве жизнь так богата счастьем, чтобы его выбирать?
В эту весну двое из моих трех нашли свое счастье, захотели его всей душой. И эти двое спросили у нас: „Можно? Вы согласны? Вы поможете нам быть счастливыми…“
…Мы, разные, но одинаково любящие, мы могли сказать только то, что кричала нам наша любовь. И я, после тяжкого разочарования в себе, в своем знании и опыте… хотела (детям. – И. Г.) счастья во что бы то ни стало. Я хотела его с отчаяньем, с безумьем. Отец хотел осторожно… с проницательностью, свойственной ему во всем… Он боялся. Но не только боялся: он ревновал.
…Да, когда мы глядели тогда, обнявшись, на море и молчали, это была, кажется, самая многозначительная минута нашей общей жизни. Какое чувство! Ему нет слов! Точно наши двое из трех уплывали от нас в это безбрежное море…»
Переживание, которое мог разделить с ней только один человек на всей земле – Михаил Федорович Авилов.
…Со смертью Антона Павловича для Авилова наступила пора покоя. И для нее отчасти тоже.
«Разве любить – значит быть счастливой?..»
Покой вспоминался потом как счастье. Главу, посвященную смерти мужа, она называет «Последний день счастливой жизни».
Случались дни, исполненные мира и благодати. Чаще случались они летом в родных Клекотках.
«Я сижу в кабинете со спущенными шторами. Хочется писать, но ручка прилипает к пальцам… из чернильницы лезут мухи.
…Ах, сколько было этих дней в кабинете, с мухами, жарой, с мыслями о чьих-то чужих и небывалых жизнях, потому что в своей было тихо, покойно, жарко…
Протягивалась Мишина рука и подавала на листьях клена ягоды земляники…»
Он умер, не дожив полгода до свадьбы дочери Нины. Она вышла замуж в семнадцатом году и вскоре эмигрировала – так пожелал ее муж офицер Владимир Гзовский.
Революция свершилась. Прежняя жизнь рухнула, новая еще не наладилась. Лидия Алексеевна с двумя сыновьями – Львом и Всеволодом – в Москве.
Ей пятьдесят три года. Трудно переносить лишения, отвыкать от привычного. Она терпит неурядицы наравне с молодыми. Только строка в дневнике – как сдержанный вздох:
«12.2.1919.
…И вот хочется быть бодрой, веселой.
Сколько месяцев я сплю одетая, под тяжестью одеял и шубы… Как утомительно, но все, что я беру в руки, – мерзло, сыро, невыносимо!»
В ее комнате плюс два градуса. Она пьет морковный чай и находит, что это «не только не скверно, а прямо хорошо». Потому что «запаха чая нет, но нет и другого запаха».
Трудности быта в ее дневнике. В свои записки – воспоминания – она их не пускает. Там другая, высокая жизнь – жизнь ее души.
Сны ее жизни, как однажды она их назвала.
Там она размышляет и вспоминает.
Она пишет:
«…я чувствую, что чем я старше, тем больше я люблю жизнь и тем больше жизнь эта не во мне, а в окружающем…»
И о любви к природе:
«…это единственная любовь, которая давала мне только (выделено ею.–И. Г.) счастье…»
Вспоминает, как еще с матерью сажали в своих Клекотках деревья, делали лунки и бабы смеялись, что она копает в перчатках. Смеялась с ними и она – «разве лучше натереть мозоли?».
В ее рассказе «Без привычки» хозяйка имения смотрит вслед брату, идущему по лесу на стук топора узнать, кто рубит. Как он, «неловко ступая среди травы и сухих сучьев, направился к оврагу».. И дальше:
«Он шел, слегка подпрыгивая на своих длинных тонких ногах; раз или два он споткнулся, и, по движению его локтя, Ольга Ивановна угадала, что он опять поправил очки».
«Коля – дачник, – подумала она, – в деревне он и ходить-то по-настоящему не умеет».
Лидия Авилова не дачница среди природы. Она своя. Для нее смерть – это слияние с природой, растворение в ней. И потому не страшно.
Новелла-воспоминание «Тилька», в ней дама разговаривает со своей собачкой. Авиловский фокс потерялся, они искали его, не нашли.
Вдруг за окном среди молчания зимней ночи раздался негромкий, деликатный лай. И вот он в тепле, дома. Его, гуляку, впустили, дали поесть.
«Дрянь! – тихо говорила я ему. – Где ты шляешься? Что это за идиотские увлечения? Ведь ты маленький, сравнительно слабый…»
В дневниках – радости и волнения будней. Мысли о прочитанном. Она читает Ключевского, Ромена Роллана. Спорит с Гёте.
«Если поэт болен, – говорил Гёте, – пусть он сначала вылечится».
Ее мучит неизвестность о судьбе дочери Нины, уехавшей за границу. Огорчает возраст. Впрочем, «старятся все вместе, кто вместе был молод».
И – «я не умею догорать. Я не состарилась… Я притворилась старухой, потому что на мне маска старости, и я должна ей соответствовать».
Душа бунтует.
«Я не правильная старуха. И вот я верю… что стоит мне сорваться желтым листком со стебелька, как я опять уже буду почкой. Умру, чтобы жить…»
Ирония над собой. Она намеренно старит себя, ей это свойственно. Муж называл ее «правильной старухой» задолго до старости. Когда был ею доволен.
Лидия Алексеевна получает известие о дочери. Они в Чехословакии. У них есть маленький Миша – нареченный Ниной в память об отце Михаиле Федоровиче.
Узнав, что дочь тяжело больна, она едет к ним. Гзовские вскоре расходятся, и Авилова увозит на родину неизлечимо больную дочь и внука.
Живя в Чехословакии, она разыскала близкую ей семью Буниных, обитавших в Париже. Началась переписка. В своей неоконченной книге «Чехов» И. А. Бунин приводит некоторые письма Авиловой к нему и его жене Вере Николаевне.
В эмиграции Лидия Алексеевна не прижилась – тянуло на родину. Не только потому, что там остались ее сыновья. Просто там все было свое, а здесь – чужое.
Не всякое дерево может приняться на новой почве. Думаю, что чем богаче интеллект, чем развитей душа, тем это труднее.
