По пути заходим в булочную около метро. В кассу очередь, человек десять-двенадцать, встаем и мы. Кассирша работает медленно-медленно, то и дело поглядывая на часы. Когда до нас остается два человека, она встает, переворачивает счеты и громко объявляет: – Все, граждане, обед. Магазин закрыт.
Времени, между тем, только без пяти час. За пять минут можно обслужить пять человек. Как раз столько нас, обделенных, и осталось. Кто-то, стоящий ближе к кассе, просит все-таки продать хлебушка и нам, но служительница прилавка непреклонна. Тут во мне что-то щелкает, и я неожиданно для себя срываюсь и начинаю орать. Я ору, не очень подбирая слова, мой крик – это просто поток протеста, и при этом даже я сама ясно осознаю всю бессмысленность своего бунта. Так оно и выходит. Невзирая на мои вопли и даже не обижаясь на них, всех нас из магазина выставляют со словами: «Ничего, после обеда зайдете».
Мы идем дальше к метро. Костька смотрит на меня слегка удивленно и спрашивает:
– Мам, а чего ты так кричала-то?
Если я сейчас начну что-нибудь говорить, точно разревусь. Только этого не хватало. Отвожу глаза в сторону, закусываю губу и считаю про себя до десяти. В это же время говорю сама себе, что ничего страшного не случилось, подумаешь, хлеб, вот пойдем после обеда гулять, заодно и купим, а на обед макароны, их можно и без хлеба. Чуть успокоившись таким образом, улыбаюсь Костьке и говорю что-то на тему, что вот и метро, пришли. Мы и действительно пришли, Костька отвлекается и благополучно забывает о происшедшем.
Собака встречает нас радостным визгом, но вид у нее какой-то слегка виноватый. Она, оказывается, в наше отсутствие утешалась тем, что грызла мой тапок, мстительное животное. Мне даже наказать ее толком некогда, я тороплюсь готовить обед, и поэтому ограничиваюсь словесным внушением. Боюсь, это не очень трогает мерзавку, но ничего, я с ней после разберусь.
А пока я быстро-быстро ставлю вариться вермишель, прокручиваю в мясорубке мясо, а кость – что поделать, бросаю собаке, браня себя в душе за непедагогичность. Бульон решаю не заправлять, некогда, вермишель готова, мясо туда – все, накрываю на стол, можно есть.
Нагулявшийся Костька начинает клевать носом, даже не доев второе, но я тормошу его, заставляя все съесть, и сразу тащу спать.
Батареи уже греют, но в квартире еще довольно прохладно, так что я кладу малыша, не раздевая, как есть, в свитере. Он уже спит, накрываю его пледом и выхожу, прикрывая дверь.
На кухне собираю тарелки в раковину, ставлю чайник и, пока он греется, мою посуду, вспоминая историю в булочной и свою обиду. Слезы опять подступают к глазам, ладно, Костька не видит. И дело же ведь не в дурацком батоне, нет, а в том, что каждый, имеющий хоть какую-то власть, – да какая там власть, просто смешно, – но тем не менее, каждый продавец, кассир, тетка в сберкассе или поликлинике никогда не считает нас, остальных, за людей. Какие люди – так, население. И вообще, все эти вечные очереди, в которых мы теряем последнее самоуважение, эта вечная нехватка всего, чего бы то ни было, все эти унизительные карточки, «визитки», талоны...
Одной из первых Костькиных фраз была – «талоны на сахар». Это мы с ним раз в месяц ходили в домоуправление получать эти самые талоны. Занятие на целый вечер: талоны выдают раз в месяц, не получишь – будешь жить без сахара. И сейчас ходим, только кроме талонов на сахар получаем еще на табак и на водку. Их я отдаю родителям, мне не нужно ни то, ни другое. Но так пойдет – скоро вообще все будет по талонам.
Ну ладно еще, я. Была в юности комсомольским деятелем, занималась какой-то псевдопартийной работой. Меня, правда, позже выгнали из комсомола за неуплату членских взносов, но все равно – замарана. Строила вместе со всеми это самое общество развитого социализма. Науки марксистские учила. Но Костька-то за что? Он же ни в чем еще не виноват. Ну почему ребенок должен торчать в бесконечных очередях, получать пол-яйца в день по талону и слушать, как я скандалю в магазинах? Я ладно, я уже привыкла, но он... Не хочу, чтобы он тоже привык, ведь должна же существовать какая-то другая – нормальная – жизнь. Ведь я работаю, хорошо работаю, и родители работали всю жизнь, и что? Да, конечно, знаюзнаю, надо быть выше этого, не в еде счастье, и не надо на этом замыкаться, в жизни столько всего хорошего, но Костька-то в чем виноват?!
Я сижу и реву на кухне с чашкой чая в руке. Даже поговорить не с кем, пожаловаться, чтобы кто-то сказал: «Да ладно тебе, плюнь, прорвемся». Только собака смотрит с сочувствием, но что она понимает... В конце концов я сама себе говорю: «Плюнь, прорвемся», допиваю чай и иду в комнату. Залезаю на диван, беру книжку, которая так и лежит со вчерашнего вечера. И тут о том же самом... Нет, никуда мы не прорвемся, так и будем всю жизнь бежать по замкнутому кругу, с детьми, с родителями, ладно, если хоть плетьми не погонят...
Просыпается Костька, пьем чай, и надо бы опять пойти гулять. Мне, честно говоря, не хочется идти бродить по обрыдлым окрестным дворам, но у нас нет хлеба, а потом все равно, дома ничуть не менее тошно, а так я, может, хоть отвлекусь. Одеваемся, берем на этот раз собаку, выходим. На выходе задумываюсь, не взять ли коляску, но решаю, что не стоит, хлеб не тяжелый, а Костька и сам отлично бегает.
Хлеба можно купить в универсаме, а можно в булочной, она в ту же сторону, но чуть поближе. Доходим до нее, покупаем батон и бредем по направлению к дому. Тут я решаю кому-нибудь позвонить, поговорить как взрослый человек хоть про что-нибудь, не связанное с хозяйственными хлопотами и детскими играми. Я знаю, что во дворе недалеко отсюда есть телефон-автомат, который удобно расположен, не на проезде, можно не бояться за малышню, а во дворе еще и тише, чем на улице. Только бы он работал, из-за его удобного расположения его и ломают чаще обычного.
Мы заходим в нужный двор, Костька бежит скатиться с деревянной горки, я спускаю Дольку с поводка, чтоб не путалась под ногами, и берусь за телефонную трубку.
У мамы никого нет. Действительно, они собирались на дачу, там какие-то яблоки лежат на чердаке, а тут вдруг похолодало... Почему-то наступление холодов, несмотря на его календарную неизбежность, из года в год застает родителей врасплох – то окна не закрыты на зиму, то яблоки не убраны. Вообще наступление зимы является ежегодной неожиданностью для всей страны, это-то как раз меня не удивляет, но вот почему мои родители тоже регулярно участвуют во всеобщем аврале...
Ладно, дача так дача. Про Костьку на следующую неделю договорюсь в воскресенье вечером или в понедельник, на той неделе всего-то два дня работать, не должно быть больших проблем, тем более и с ФИАНом развязалась. Набираю Лялин номер – просто поболтать-как-дела. Ляля снимает трубку и, узнав меня, вдруг озадаченно спрашивает:
– А ты чего звонишь? Ты вообще где?
– Как, то есть, где? Гуляю с Костькой во дворе, где бы мне еще быть?
Озадаченность в Лялином голосе усиливается, она бормочет что-то невнятное, мне становится все интереснее, и Ляля наконец проясняет ситуацию:
– Да тут, понимаешь, Игорь звонил минут сорок назад, сказал, что хочет заскочить в гости, что он из Царицына, я как-то так поняла, что вы вместе... А ты что, вообще не в курсе?
– То есть абсолютно. Я Игоря уже два дня не видела, не слышала.
– Странно как-то все это. И что ты себе думаешь?
– Да ничего пока не думаю, не успела. Вот сейчас догуляю с Костькой, заодно и подумаю.
– Слушай, Аська, а приезжай просто тоже, и думать не надо, а?
На секунду я поддаюсь соблазну, страшно хочется поехать к Ляле, посидеть среди друзей, поболтать, попеть песенки под гитару и вернуться домой не одной, а с Игорем. Ну что в конце концов страшного, заснет Костька разок позже обычного, завтра рано не вставать, отоспится. Я ведь тоже живой человек, а сижу тут одна в мерзлой квартире с малыми детьми, как клятая. Но тут же представляю себе сонного малыша в накуренной комнате, приткнуться там ему некуда, и потом, мало что ли он на неделе по метро таскается, еще в выходные везти его в Тушино на два часа ради моих капризов. Нет, так нельзя. А Игорь – ну что ж, каждый выбирает за себя, прекрасно знал ведь, что я сегодня весь день дома...
Вздохнув, я отказываюсь от Лялиного приглашения. Она не настаивает, у нас это не принято, да и что тут настаивать, только спрашивает:
– Сказать Игорю, что ты звонила?
– Как хочешь, что от этого меняется?
– Тогда я не буду, ладно? Без меня разберетесь. Я думала, что ты с ним придешь, у меня даже мысли другой не было.
– Ляль, брось ты переживать, ты-то чем виновата, хочет один – и ходит один, не бери в голову. Слушай, у меня там, кажется, собака в помойку лезет, я побегу.
– Давай. Ты не грусти там. Будешь в понедельник в институте?
– Вряд ли. Все, я бегу.
– Беги. Позвони тогда только, ладно? Пока.
Я кладу трубку. Ни в какую помойку собака не залезала – вон, возится рядом с Костькой в песочнице, перемазались оба до чертиков. Просто до меня потихоньку доходит, что, собственно, произошло, от этого становится довольно тошно, хоть и было-то не сладко (позвонила – развлеклась, называется), и хочется поскорее все обсудить сама с собой.
