Однажды, когда Сильвы две недели не было в школе, Марине, конечно же, как «лучшей», дали задание – навестить подругу и поинтересоваться ее подозрительно слабым здоровьем. Тогда Марина еще побаивалась Сильву – слишком уж независимой и отчаянной та выглядела. Но пошла. И после этого визита уже не отходила от подруги. Сильва открыла дверь с… сигаретой в зубах, с рассыпанными по плечам спутанными волосами смоляного цвета и с книгой под мышкой. К тому же – в ночной рубашке, поверх которой была накинута яркая цыганская шаль – ну, точно – Сильва! Марина просто задохнулась от неожиданности!
– Ну чего уставилась? – хрипловатым голосом спросила Сильва и пренебрежительно процедила: – Отличница хренова… «Стучать» будешь?
И Марину прорвало. Она заплакала. А Сильва крепкой рукой втянула ее в квартиру и неожиданно нежно потрепала по вздрагивающему плечу: «Ну-ну, перестань хныкать, сестричка. Что случилось?»
Это прозвучало почти так же, как то самое «Встань – и иди!»
И Марина действительно встала, как и несчастная затравленная Масяня. Встала на сторону Сильвы – порой спина к спине, чтобы обороняться, порой – рядом, чтобы смотреть в одну сторону. Так их стало трое: Сильва, Масяня, Марина – сила!
Ее жизнь. Тайна, полная приключений на танцплощадках и задушевных бесед.
Виталик-«будешь-первым» присоединился позже. Сначала прибился к ней, прилип, по словам Масяни, как «банный лист». Приставал, ныл, жевал резинку, приносил новые диски и как-то незаметно вписался в компанию, ведь – не мешал. Сидел тихо, преданно заглядывая Марине в глаза, совсем как собака.
Было в нем что-то наивное, вероятно, от его ливанского папаши, которого он никогда не видел. И Сильва вынесла вердикт: «Пусть будет». И он был. Как ее рука, без которой ни почесаться, ни воды налить…
И все они были. Незабываемые. Отрезанные навсегда. Незаменимые.
В последний вечер они – Сильва, Масяня, Марина – устроили «девичник», на троих пили разбавленный спирт на кухне у Сильвы (ее отец работал врачом). Приливали в кристально прозрачную жидкость воду из чайника, и она становилась белесой и мутной, отвратительной и острой, как язычок пламени. Закусывали солеными огурцами. И впервые молчали. И это молчание запомнилось Марине как высшая кара.
Потом она пошла к Виталику.
Дальше – все как в тумане…
…Через год пребывания в «немецком анабиозе», который вернул ее в ненавистное детство с бантами и «принятием душа», отец, смущаясь, но все еще раздувая щеки, сообщил, что поступление откладывается, потому что требования достаточно высокие и сначала нужно еще подучиться, «вписаться в жизнь», походить на курсы. Марина снова кивнула, но теперь этот кивок означал для нее гораздо больше, чем просто покорность.
Дело в том, что к этому моменту она уже познакомилась с Регинкой. И если бы не это счастливое чудо, то, наверное, так бы и заплесневела в унылом пансионе этой бестолковой фрау Шульце.
Знакомство состоялось случайно. Тогда Марину еще не отпускали одну в большой город, держали, как канарейку в клетке, прикованную к учебникам и ежевечерним курсам немецкого, куда ходили в основном афроамериканцы и турки. И она впервые взбунтовалась, хлопнула дверью и пошла по трассе, подальше от опрятных домиков, в сторону леса и полей, за которыми сверкал огнями город. Даже не села в электричку, злобно размышляя о том, что проголосует первой попавшейся машине – и будь что будет.
Марина шла вдоль трассы.
Машины проносились мимо – ни одна не останавливалась. За каждым окошком, которое она провожала жадным взглядом, продолжалась своя жизнь – полноценная и осмысленная.
Она овевала ее клубами придорожной пыли, дымком высунутой в щелку сигареты, отрывком музыкальной фразы. И никому не было дела до девушки, которая бредет вдоль дороги. Стоит лишь сделать один шаг в сторону, чтобы узнать, что происходит за этими окошками: просто устроить этим блестящим белым и черным акулам на колесах «остановку по требованию», чтобы из их брюх повылезали люди и запричитали над ее бездыханным телом, заметили, что она есть, узнали, что жила-была такая девушка, со своим именем, фамилией, воспоминаниями и надеждами – чужая в чужой стране. Чтобы о ней написали в газете. Чтобы, в конце концов, попали в тюрьму – тогда хоть кто-то будет помнить о ней до конца жизни!
«Первая попавшаяся» остановилась километра за два от города, когда Марина уже хорошенько натерла ноги старыми босоножками, которые надела сгоряча, забыв, что они жмут.
В машине сидела молодая немка, почти ее ровесница, но выглядела она гораздо лучше обозленной Марины в домашнем платье – на ней была короткая бархатная юбочка, полупрозрачное кружевное «боди» и красные высокие сапоги. В одной руке дымилась длинная коричневая сигарета, вторая лежала на руле.
Девушка грациозно наклонилась, являя взору широкую, в рюшах, резинку чулок и распахнула дверцу с противоположной от себя стороны. Марина молча кивнула и уселась на сиденье, удивляясь тому, что в этом застойном аквариуме, на который была похожа эта местность, водятся такие вот золотые рыбки.
– Фрау едет в город? – старательно выговаривая слова, спросила она.
Фрау бросила на нее скептический взгляд, улыбнулась, выпустила дым в окошко и ничего не ответила.
Это показалось Марине подозрительным и не очень приятным – злость на родителей прошла, а что делать дальше – она не знала.
А еще вспомнила, что у нее с собой нет ни цента. Чем она заплатит?
– Ах, пожалуйста, фрау, я передумала, – снова подала голос Марина. – Я забыла дома кошелек. Наверное, придется возвращаться. Я прошу прощения, не могли бы вы остановиться?
Девушка посмотрела на нее и рассмеялась. И Марина с удивлением услышала следующее:
– Не выпендривайся, крошка! Довезу в лучшем виде! Не думаю, что тебе так уж не терпится вернуться к предкам.
Это было сказано на чистейшем родном ее языке.
Марина вытаращила глаза. На что девушка отреагировала с до боли знакомой интонацией:
– Закрой варежку, сестричка!
И Марина вздрогнула: Сильва? Сильва возвращается к ней с теми же интонациями, с той же раскованностью и сочной цыганской красотой.
Затем полпути они безумно хохотали, пересказывая друг другу свою жизнь – скороговоркой, глотая слова, перепрыгивая с события на событие, пересыпая речь смачными, родными, запрещенными для употребления в добропорядочных семьях словечками.
Регина жила в самом центре города, но перед тем как посетить ее небольшое, но удивительно хорошо обставленное и благоустроенное жилище, они хорошенько позависали в барах и клубах, и Марина поняла, что здесь можно жить.
Ощущение было такое, будто аквариум, в котором она медленно плавала, глотая ртом затхлую воду, погрузили в море, и она смогла выплыть наружу, в ту жизнь, которую видела за невидимым стеклом, в которое безрезультатно билась головой весь прошлый год.
Регинка дала ей это понять. Она жила здесь уже шестой год. И поначалу все складывалось почти так, как у нее, Марины: мечта о поступлении в художественную академию, строгие родители, высокомерие окружающих, тоскливые вечера, которые уже в десять часов превращаются в глубокую ночь. Теперь все было иначе. Собственная квартира, собственная машина. Мечта осталась, но претерпела изменения – Регина собиралась в Голландию. Но нужно было еще подзаработать.
В тот памятный вечер, а точнее – ночь, когда Регина оставила ее у себя, они проговорили до утра.
Марина до сих пор благодарила Бога за эту судьбоносную встречу, ведь только сейчас поняла, что если бы не новая подруга, она бы просто сошла с ума. Во многом Регина прочистила ей мозги, дала новое направление мыслям и надежду на будущее. А главное, основательно развеяла те мифы, в плену которых находились и она, и ее родители.
Такой ночи у Марины не было никогда. Задушевной, хмельной, раскрепощенной. Они пили «Бейлис», курили сигарету за сигаретой и беседовали при свете толстых свечей, которые Регина расставила в каждом углу спальни.
– Нормально интегрироваться в эту страну невозможно, – говорила Регина. – Особенно таким, как я – мне нужно все и немедленно! Я это сразу поняла, видя, как мои предки прилежно выполняют местные правила, как заводные зайцы! Бегают, как ужаленные, на аудиенции с чиновниками в бюро по трудоустройству, отсиживают на курсах, записывают в тетрадях правила поведения, чтобы стать полноценными гражданами. И – ни фига! Первый заработок моего папочки составлял один евро в час. Я не могла себе даже трусов купить! Наши эмики какие-то ненормальные – надеются здесь устроиться, разбогатеть…
– Как ты сказала – «эмики»? То есть – эмигранты? – захохотала Марина.
– Ага, это мое лингвистическое изобретение! – кивнула Регина. – Так вот, эмики на первых порах еще надеются схватить Бога за бороду. Ха! И это в то время, когда сами немцы, имеющие хорошую профессию, специальность, бегут отсюда. Такая же «утечка мозгов», как и у нас. А ты видела, сколько здесь турок? Афроамериканцев? Албанцев? Даже цыган! Это они, немцы, таким образом омолаживают свою застаревшую кровь. А турки и негры – самые лучшие любовники для немок. Скоро на улицах не останется ни одного чистокровного арийца! Турки еще так-сяк, держат кафе или строят, а вот албанцы и цыгане не работали здесь, похоже, ни дня – сплошной криминал. Но, честно говоря, меня это радует, хоть какое-то развлечение. От местных никакого толку.
